Взрыв на рассвете. Тихий городок. Наш верх, пластун

Серба Андрей Иванович

— Встать! Смирно! — прервала рассказ сержанта команда.

Выскочив из подъехавшего «джипа», к разведчикам и самооборонцам Горобца шел капитан Дробот.

— День добрый, — приветствовал его поручник. — Тебя на минутку можно?

— Здравствуй, Юзеф. Какое–нибудь дело?

— Скорее, просьба. Понимаю, что тебе сейчас не до меня, но… Не в службу, а в дружбу.

— Бросай свою дипломатию и говори, что от меня требуется.

— Помоги попасть в аковскую бригаду одному человеку. Так, чтобы он скрытно оказался за линией их секретов недалеко от штаба Хлобуча. Причем не один, а со мной и подразделением казаков. Сможешь?

— Не раньше, чем завтра. Устраивает?

— Вполне.

Подняв воротник плаща и сунув руки в карманы, войсковой старшина

Гурко не спеша шел по центральной улице городка. Он только что встретился на явке с агентом полковника Сухова и обязан был доставить полученную шифровку в пункт назначения. Поскольку Яков Филимонович располагал небольшим запасом времени, он решил прогуляться по предвечерним улицам. Лес и горы, не говоря уже о подземных убежищах, где ему теперь приходилось частенько обитать, порядком осточертели, и войсковому старшине хотелось побыть на людях, потолкаться у витрин вновь открывшихся магазинов, поглазеть на рекламу начавшего работать кинотеатра, улыбнуться встречающимся на пути хорошеньким женщинам. И на досуге, в спокойной обстановке подумать над тем, что в последнее время все чаще занимало его мысли.

Неясный глухой шум, возникший в боковом переулке, заставил его вначале напрячь слух, а затем вовсе остановиться. Так и есть, совсем рядом двигалась воинская колонна. Поступь воинского строя звучала все громче, и вот у перекрестка, в каких–то трех десятках метров от войскового старшины, показались передние шеренги. Черкески с газырями, кубанки со звездочками, кинжалы на поясах и карабины с примкнутыми штыками на плечах… Молодые и пожилые лица, усы и бороды, советские ордена и медали в одном ряду с Георгиевскими крестами. Сбоку от строя шагали двое: пожилой младший офицер с тремя звездочками и здоровенный широкогрудый пластун с нашивками в виде буквы «Т» на погонах. Сотник и старшина.

Поляки, только что беспечно фланировавшие по улице или спешившие куда–то по делам, при виде казачьей колонны стали останавливаться, скучиваться на тротуаре. Прошло всего несколько секунд, как пластуны появились из переулка, а на центральной улице, наполненной до этого шумом шагов, звуками голосов, смехом и гамом, воцарилась тишина.

Стоя на бровке тротуара, Яков Филимонович не сводил глаз с казаков. Кубанцы! Земляки! Сколько раз он сам шагал в вашем литом строю, сколько раз водил ваши конные лавы и пешие цепи в атаки. Сколько раз валялся рядом с вами по госпитальным палатам и тифозным баракам! Всегда считал себя частицей всех вас, именуемых Кубанским казачьим войском, и не отделял своей судьбы от вашей. А сейчас он и вы не просто чужие, а враги, и нет ничего, что роднило или хотя бы сближало вас. Так уж и нет? Тогда почему замер он у этого польского перекрестка, почему першит в горле и заволакивает влажной пеленой глаза? Отчего так гулко колотится сердце и дрожат в кармане пальцы, обхватившие рукоять пистолета?

Сотник поправил на ремне кобуру, глянул на старшину.

— Писняка!

Старшина рванулся к строю, остановился у его середины, взмахнул над головой рукой.

— Сотня–я–я, слухай мою команду! — проревел он густым басом. — Первый взвод, дать шаг!

По пластунским рядам пробежала дрожь, щетина штыков колыхнулась, шеренги начали смыкаться теснее. Казачьи подбородки вскинулись кверху, груди расправились, отставленные вправо локти уткнулись в бок товарища. Перестали двигаться вразнобой головы, выровнялись по одной невидимой линии штыки, свободные от ремней карабинов руки замерли вдоль туловища. Не десятки людей, разных по возрасту и внешнему виду, по характеру и жизненному опыту, каждый со своим норовом и привычками двигались теперь по улице, а единое целое, послушное и подвластное приказу того, кому была вручена его судьба.

— Сотня–я–я, ногу! — прозвучала новая команда. И когда казаки начали печатать шаг, да так, что от грохота их тяжелых, подкованных сапог стало звенеть в ушах, он снова рубанул рукой воздух: — Запевай!

Тотчас из середины колонны взметнулся высокий, сильный голос:

Помню городок провинциальный.

Тихий, захолустный и печальный.

Церковь и вокзал, городской бульвар…

Эту песню войсковой старшина слышал впервые. Была она сентиментальна и чуть глуповата, если не сказать пошловата. Но зато… Ах, как пели ее пластуны! Едва запевала кончил начальную фразу куплета–запева, как ему на помощь пришел тенор–подголосок. Чистым звонким голосом подхватил он песню и вместе с запевалой допел первый куплет. Только секунду после этого над улицей висела тишина — вся сотня огромным, в несколько десятков глоток хором грянула припев. С заливистым веселым посвистом, лихим пронзительным гиком, громким прихлопыванием в ладоши, удалым разбойничьим свистом.

Таня, Танюша, Татьяна моя!

Помнишь ли знойное лето

это?..

Качались в такт песне казачьи головы, колыхались в лад шагу штыки, кто–то из пластунов, давая ритм мелодии, застучал, словно в барабан, ножнами кинжала по прикладу карабина. И снова, когда в дело вступили запевала и тенор–подголосок, зазвучал чеканный и резкий, будто щелчок бича, шаг. А когда припев подхватила вся сотня, на смену ему опять пришла мерная, спокойная поступь.

Помню знакомый родной силуэт,

Синий жакет, синий берет,

Белую блузку, девичий стан,

Мой мимолетный роман…

Войсковому старшине уже казалось, что он давно, чуть ли не с пеленок знает эту песню. Столько же, сколько и знаменитую казачью «Розпрягайте, хлопци, коней», привезенную его далекими предками–запорожцами на Кубань с Украины. Ту, с которой он, молодой бравый подъесаул, вступал в далеком четырнадцатом во главе своей сотни в отбитый у австрийцев Львов. Точно так же заливался тогда голосистый запевала, глухо рокотали под ударами рукояток нагаек бубны, заглушал все окрест казачий хор. И, подчиняясь переменчивому ладу песни, кони то еле переставляли ноги, то начинали плясать под седоками. И тогда вдоль дороги, точно так же, как сейчас поляки, толпились в праздничных нарядах галичане, приветствуя освободителей. А теперь, тридцать лет спустя, он сам стоит на обочине. Посторонний, чужой, враг… Конечно, в этом виноват он сам. Но разве есть в мире что–либо сильнее и непреодолимее, нежели зов матери–земли и голос родной крови?

— Пану плохо? — раздался над ухом незнакомый встревоженный женский голос.

Войсковой старшина открыл глаза, возвращая себя к действительности, тряхнул головой. Казачья колонна уже исчезла за поворотом.

— У пана болит сердце? — участливо спросила пожилая полька, окидывая Якова Филимоновича взглядом.

— Да, сердце, — буркнул он.

Войсковой старшина сказал неправду. С сердцем у него все было в полном порядке. Болела и разрывалась на части душа.

Пятый час разведчики шли по следу. Впереди — командир группы старшина Вовк, его заместитель сержант Кондра и трое боевиков из Крышталевичского отряда самообороны. В десятке метров за ними — двое разведчиков с ручными пулеметами на груди, дальше — полувзвод пластунов, и замыкала движение еще четверка разведчиков. Два парных казачьих дозора двигались справа и слева от ядра группы в пределах зрительной видимости товарищей.

След был обнаружен рано утром у горного родничка, точнее, тоненькой струйки воды, вытекающей из–под большого, покрытого мхом валуна. Район был глухим, далеким от человеческого жилья, по словам самооборонцев, он никогда не славился ни грибами, ни ягодами, а поэтому наличие вокруг источника отпечатков сапог сразу нескольких человек насторожило разведчиков. Подозрительным было и то, что непосредственно у родника побывал лишь один человек, а остальные — еще четверо или пятеро — поджидали его в ближайших кустах. Не вызывало сомнений, что неизвестные пополняли здесь носимые с собой запасы воды, причем стремились оставить у источника как можно меньше следов. Когда Вовк, облазивший и обнюхавший вокруг источника и валуна буквально каждую травинку, обнаружил на земле свежую вмятину, напоминающую очертаниями приклад МГ, а на коре одного из деревьев едва заметное пятно ружейной смазки, было решено отправиться за неизвестными.