Взятие Вудстока
Шрифт:
Мама, преодолев русские сугробы, попала в Нью–Йорк в 1912–м. Родители отца перебрались сюда из Австрии десятью годами раньше. Они поселились в районе Боро–Парк, где мой дед открыл кровельное дело. Отец еще со времен его зальцбургского детства работал у деда подмастерьем. И когда для папы пришло время выбирать на новом месте жительства профессию, будущая его карьера уже оказалась скрепленной смолой. Впрочем, не каждый сделанный им выбор отражал желания его родителей. Когда он начал встречаться с моей будущей матерью, бабушка, отродясь особой утонченностью не отличавшаяся, дала отцу глубокий совет. В вольном переводе с идиша он звучал так: «Брось ты эту безграмотную русскую шлюху». Однако отец, всегда с трудом отличавший хороший совет от плохого, на ней женился.
Как
Ценников в магазине родителей не было. Эта гибкая стратегия позволяла моей матери самой назначать цену, исходя из того, что, по ее мнению, зашедший в магазин человек способен заплатить. Иногда покупатель окликал ее через весь магазин, интересуясь ценой нужной ему вещи. Мама подбегала к нему, включала свои телепатические способности, позволявшие ей определять финансовое положение человека, а затем называла цену. «Для вас, дорогуша, девятнадцать долларов девяносто девять центов и ни одним пенни больше! Что–то я сегодня расщедрилась». Мамин магазин был самым что ни на есть Колесом Фортуны.
В шесть часов каждого вечера, за исключением субботы, в которую магазин оставался закрытым, мама ехала на велосипеде домой, на Семьдесят третью улицу. Ах, какое зрелище это было! Маленькая, толстенькая, бешено крутившая педали велосипеда с погнутой рамой и перекачанными шинами. И почти видно было, как в голове ее скачут цифры – это она подсчитывала дневную выручку.
Оказавшись дома, мама приступала к приготовлению обеда. Вскоре воздух наполнялся дымом и едкими парами, а в центре их волнующегося облака различались смутные очертания цилиндрического тела мамы. Ее кулинарной специальностью был топленый жир, сдобренный чесноком. В жире плавали немногочисленные кусочки мяса и овощей, однако главным нашим блюдом неизменно оставалась комковатая масса, которую мама с гордостью, едва скрывавшей гневное предостережение потенциальным критиканам, вываливала на наши тарелки.
Моя сестра Голди (бывшая на двенадцать лет старше меня) жадно набрасывалась на мамину стряпню, как, собственно, и я, чем отчасти и объяснялось то,, что оба мы страдали от избыточного веса. Просто поразительно, насколько вкусным может быть топленый жир, когда тебе не с чем его сравнить. Рашель (на девять лет меня младше), и Рене (на четыре года), подъедали жир лишь с самого краешка, глядя на него так, точно он был какими–то токсичными отходами. Не удивительно, что обе они оставались худышками. Единственным, что спасало нас от нездоровой маминой кормежки, был запас шоколадок, леденцов и булочек, которые мы прятали в наших комнатах наверху. Эти яства, закупавшиеся нашим сладкоежкой–отцом, были также средством самолечения от жестоких маминых нагоняев.
«Ты такой толстый и глупый, Элияху, – раз за разом повторяла она мне, прибегая, чтобы я лучше понял ее, к моему изначальному еврейскому имени. – Глупый, ты слышишь? Что станет с твоей бедной матерью? – стенала она. – Что мне с тобой делать, а? Что мне с тобой делать? Ты погубишь меня, ты слышишь?» При этих словах я обычно удирал по единственному доступному мне пути – наверх, в мою комнату, где хранился запас шоколадок и булочек.
После обеда мать с отцом возвращались в магазин и работали там до одиннадцати вечера, до времени, задолго до которого на улицах уже не оставалось ни единой души. Достигнув отроческих лет, я тоже стал ходить с ними в магазин и временами работал там до полуночи. Если же я не работал в магазине, то помогал отцу латать крыши. Ни за то, ни за другое я не получал от родителей ни цента – меня растили в уверенности, что такова моя доля.
Средний рабочий день отца продолжался часов двенадцать–шестнадцать. Проведя весь день на крышах, он приходил домой, ужинал, немного спал, – если ему выпадала такая удача – а затем отправлялся трудиться на арене нашего хозяйственного цирка. Там он занимался общей уборкой, чинил утюги и тостеры и изготавливал, сидя за заваленным разными разностями верстаком, совсем таким же, как тот, что стоял позже в мотеле «Эль–Монако», ключи.
Отец, человек простой и смирный, справлялся со сложностями жизни одним способом, пользуясь любой возможностью, которая позволяла от них увильнуть. Он слушал радио, склонившись над приемником и забыв обо всем на свете, так, точно из этого ящика исходил глас Божий. Он непрерывно курил и задремывал, где только мог – до того момента, когда у матери возникала потребность за что–нибудь меня наказать. Голос ее прорезал громкий храп отца, как прорезает толстое бревноциркулярная пила . «Джееееееееек! – вопила она. – Иди сюда, немедленно. Может, они хоть тебя послушают!» И отец скатывался по лестнице, на ходу вытаскивая из брюк ремень. Он обладал сложением и силой человека, проведшего всю жизнь за физическим трудом. И получив от него удар, я затем покряхтывал час или два.
После того, как я переставал что–либо соображать от побоев и надрывать легкие криком, меня без обеда отправляли в постель – что, как я теперь понимаю, было не так уж и плохо. Однако попозже, перед тем, как вернуться в магазин, мама тайком прокрадывалась в мою комнату, принося мне еду. Я ел, а она сидела на краешке моей кровати и заставляла меня обещать – шепотом, чтобы не услышал отец – что теперь я до конца моих дней буду хорошим мальчиком.
Вот это и было самым близким подобием материнской любви, какое я когда–либо знал – мгновения близости, следовавшие за наказанием, мгновения, когда она приносила мне, мальчишке, тело которого еще покрывали рубцы, свою стряпню. Ей удавалось делать владевшее мной чувство вины вдвое более сильным – и так умела это только она. С одной стороны, она давала мне понять, что я опозорил ее, совершив, тем самым, вопиющее преступление против Бога и природы. С другой, втягивала меня в некий причудливый заговор против отца. Он наказал меня, правда, по ее наущению, но теперь мама и я, мы были друзьями, а папа – чужаком, нехорошим дядей. К мгновениям нашей близости он никакого отношения не имел. В глубине души я понимал,в этом есть что–то неправильное, и чувствовал себя невнятно виноватым. Черт, я же был всего лишь ребенком, изголодавшимся по любви, да и просто по еде. Однако в нашем доме, ни та, ни другая приятностью вкуса не отличались.
Телепатические способности моей матери не ограничивались умением прозревать деньги, лежавшие в кошельке покупателя. Она еще и получала регулярные послания от мертвых, во всяком случае, от одного из них, от своего отца, раввина. Когда мне исполнилось четыре года, мать получила от него телепатическое указание отправить меня в иешиву. Раввин объявил, что мое назначение состоит в том, чтобы тоже стать раввином, что и доставит «нохес» («удовольствие» на идише) моей многострадальной матери. И меня, четырехлетнего мальчика – чтобы определить меня в эту школу, маме пришлось соврать насчет моего возраста, – вытащили из дома и повлекли в иешиву.
Это был ад на земле: восемь часов в день, посвященных изучению древнего языка и законов Талмуда, относящихся к коровам, которые забредают на твой двор. Бродячие коровы, честно говоря, в Бруклине большой проблемы не составляли, но все равно мне следовало знать, что надлежит делать, если таковая ко мне забредет. Страх пронизывал в этой школе все – страх перед Моисеем и законами его, которые ты волей–неволей, а нарушал, страх перед «ревнивым» и «мстительным» Богом, который регулярно выходил из себя и насылал бедствия на маленьких, толстеньких учеников иешивы, имевших наглость отрицать Его существование. К немалой досаде обучавших меня раввинов, я уже в пятилетнем возрасте объявил себя атеистом,