Взыскание погибших
Шрифт:
— Что там такое? — грозно спросила она.
Дворцовый комендант Воейков, подняв туфельку, увидел в ней на внутренней стельке большое красное пятно.
Воейков был статный, грудь колесом, усы безукоризненно изгибались волной. Голос у него был громкий, командирский.
— Здесь, ваше величество, — сказал Воейков, разглядывая туфельку, — раздавленная клубника.
— Что?
— Клубника, ваше величество, — повторил Воейков.
В наступившей тишине раздался негромкий смех. Это не выдержал и первым засмеялся князь Василий Долгоруков. Он был честен, смел и бесконечно
Но надо было в это время видеть лицо Алексея — выражение его то и дело менялось. Сначала было ожидание, потом, когда юная фрейлина вскочила, — испуг, затем ожидание наказания. Наконец, когда все уже смеялись и хохотали, — веселая улыбка.
— Графиня, отведите его, пожалуйста, в детскую, — сказала, обращаясь к Анастасии Гендриковой, государыня. — Вы, Алексей, наказаны и остаетесь сегодня без прогулки в саду. Извинитесь перед мадемуазель.
Графиня с выразительными темными глазами, строгая и добрая, подвела цесаревича к фрейлине.
— Простите меня, — сказал Алексей. — Но я хотел, чтобы всем весело было.
Мадемуазель как-то растерянно улыбнулась и пожала плечами.
— Ну все, идем! — графиня Анастасия увела цесаревича…
Долговязый охранник, тот, который играл в карты, когда государь пришел за свечой, с насмешливой гримасой смотрел на царя и детей.
— Веселятся, — сказал он своему напарнику. — Можешь представить, над чем они смеются?
— Тебе-то какая разница? — лениво отозвался второй охранник.
У него было одутловатое лицо, мешки под глазами. Он страдал от болезни печени, разрушаемой алкоголем. Здесь, на Урале, служа вместе с русскими уголовниками, которые теперь стали революционерами, он приучился пить денатурат.
Говорили охранники по-немецки.
— Пусть повеселятся — недолго осталось.
— Тебе не кажется, что они даже не догадываются? Или так легкомысленны?
— Тише. Ты забыл, что она немка?
— Да не слышат ничего. Видишь — опять хохочут, идиоты!
В это время дети вместе с государем подошли к Александре Феодоровне.
— Вам весело, — сказала она. — Ты, Настя, насмешила?
— Вспомнили Алешкину клубнику, — радостно отозвалась Мария. — Туфельку фрейлины. А теперь давайте вспомним Настины башмачки.
— А! Сколько можно об одном и том же! — Алексей поднял руку, в которой держал кусочек мяса, оставленный с обеда.
Спаниель Джой, любимый не только Алексеем, но и всей семьей, послушно встал на задние лапы и застыл, словно окаменел. У собачки была шелковистая светло-каштановая шерсть, мягкие длинные уши, свисающие почти до земли. Глаза карие, умные.
В них сейчас светились любовь к хозяину и ожидание награды.
— Молодец, Джой! — и Алексей отдал собаке мясо.
— А для Джерри ничего не припас?
Из-под рукава Настиной кофточки выглянула мордочка маленькой собачонки, с которой Настя почти никогда не расставалась. Глаза у Джерри были навыкате, блестящие, верхние зубки нависали над нижними, отчего казалось, что мопсик разозлен и сейчас кого-нибудь обязательно тяпнет. На самом деле Джерри была добрейшим существом, веселым и ласковым. Шерстка у нее была такая же шелковая, как у Джоя. Джерри тоже все любили, но особенно — государыня.
— Дай ее мне, — сказала Александра Феодоровна. — Я успела по ней соскучиться.
— Для нее у меня есть сухарик. — Алексей поднес на ладошке угощение.
Но Джерри, понюхав сухарик, отвернулась, да с таким чувством достоинства, что все невольно рассмеялись. Веселее всех — Анастасия, ласково шлепнувшая собачку по короткому хвостику.
Анастасия, взрослея, оставалась такой же веселой и озорной. История с ее туфельками, о которой не захотел вспоминать Алеша, была такова. Она играла в прятки с детьми Пьера Жильяра, швейцарского подданного, который учил царских детей французскому. Пьер Андреевич, как звали его в семье, учил французскому герцога Лейхтенбергского, который приходился дядей по матери государю Николаю Второму.
Рекомендованный царской семье, он, прекрасный человек и педагог, очень скоро стал своим в царской семье.
И вот, играя в прятки с детьми Пьера Андреевича, Настя спряталась за портьеру. Но башмачки ее были видны.
— Анастасия Николаевна, а мы вас видим, — сказала дочка Жильяра, Мари.
— Ну хорошо, я перепрячусь. Отвернитесь!
Настя снова спряталась.
— Анастасия Николаевна, а мы вас видим! — опять сказала Мари, потому что башмачки Насти по-прежнему выглядывали из-под портьеры.
В ответ — тишина.
Мари подошла к портьере и резко отдернула ее. Насти за портьерой не было, на полу стояли лишь башмачки. Пока Мари соображала, что же произошло, Настя вынырнула из-под стола, подбежала к двери и постучала по ней:
— Тук-тука, тук-тука! — и весело, заливисто рассмеялась.
Белые зубы ее сверкали, глаза сияли — как ловко она всех провела!
Смеялся и Пьер Андреевич, принимавший участие в игре. Из-под его прекрасных усов тоже сверкали белые зубы, карие глаза озорно светились. Он всей душой полюбил царскую семью и не оставил ее, когда после отречения государя почти все царедворцы разбежались, как крысы с тонущего корабля. Пьер Жильяр, как и учитель английского Сидней Гиббс, последовали за семьей в ссылку и оставили ее только в Тобольске, когда чекисты приказали им возвращаться в Петроград или идти на все четыре стороны.
— Вот и прогулка закончилась, — сказал Алексей.
Из-за своей неизлечимой болезни, гемофилии, он с годами становился все более печальным. Алеша уже не устраивал розыгрыши, потому что игры внезапно обрывались, пустяковый ушиб на много дней приковывал его к постели.
— Ну и что? Продолжим игру в доме. Маман, ведь мы можем здесь сыграть сцены, как в Царском? Пусть не будет костюмов, но мы придумаем, — сказала Настя.
— А у тебя есть что-то на примете?
— Я вот думала… «Жил-был у бабушки серенький козлик…»