Взыскание погибших
Шрифт:
— Что-о?
— Да, козлик! А сделать это, как в «Риголетто». Например, вступление поется, как песенка Герцога.
Настя подбоченилась, правую руку откинула в сторону, ножку отставила (ну просто первый тенор в роли Герцога!) и запела:
— Жил-был у бабушки серенький козлик…
Все так и покатились со смеху.
— Надо же! — государыня смеялась, вытирая слезы. — Маша, Оля, возьмите кресло. Пойдемте, а то наши церберы уже нервничают.
Тем же путем — мимо беседки, где была калитка, через двор, по лестнице на второй этаж — вернулись в свои комнаты.
Государь нес сына на руках. Усадил его в кресло.
— Или ты хочешь лечь?
— Нет, папа, посижу. Не хочется лежать. Если бы ты рассказал мне что-нибудь…
— Из истории?
— Нет, лучше из своей жизни.
— Но в ней нет ничего такого, — он улыбнулся сыну. — Может, ты сам скажешь мне, что хотел бы узнать? Наверное, о войне?
— Да, о войне.
Государь задумался.
Комната, в которой они размещались, была довольно просторной, так что кресло, стоящее у кровати, на которой спал цесаревич, находилось достаточно далеко от кровати государыни. Александра Феодоровна, положив под спину подушки, лежала, взяв в руки книгу, — ноги по-прежнему болели. Лучшим лекарством для нее всегда было чтение.
Она слышала разговор мужа и сына. Между ними не было никаких секретов, но есть обстоятельства, когда самые близкие люди не все могут сказать в присутствии третьего, который не лишний, но все же в данную минуту при подобном разговоре нежелателен.
Александра Феодоровна нашла выход из положения:
— Идите в гостиную, там сейчас лучше, чем здесь, не так душно.
— Право, Аликс…
— Идите. Алексея посади в мое кресло, он его любит.
— Спасибо, мама, — Алексей обнял отца за шею, и государь встал, обхватив сына…
Глава тринадцатая
«Во имя отца и сына…»
16 июля 1918 года. День
— Видишь ли, сынок, — начал государь, — не очень-то я умею объяснять, да и не люблю, если ты заметил. Я старался ставить вопросы так, чтобы собеседник сам нашел ответ. Если же возникало такое положение, что мои высокопоставленные подчиненные не находили ответа и не понимали меня, я молчал, давая им время найти правильное решение. Или хотя бы понять, что заставило меня поступить так, а не иначе. Я знаю, что часто мое молчание они принимают или за согласие, или за мою слабость, но все равно я вел себя именно так, потому что таким меня создал Господь Бог. Иначе вести себя я не могу и не умею. Это такие господа, как Родзянко или Пуришкевич, могут объяснить что угодно, оправдать то, что они еще вчера осуждали с таким же азартом. Я всегда помнил слова Спасителя: от слов своих оправдаешься, и от слов своих осудишься. Поэтому не любил и не люблю говорунов, остряков, у которых все их дело заключается в пустопорожней болтовне.
Государь смотрел на сына серьезно, разговаривая с ним, как равный с равным. Так говорил с ним и его отец, когда выпадало время для серьезных бесед.
— Прости за длинное вступление, но мне хочется, чтобы ты знал: я не трусил в решающие моменты в годы моего правления империей. Двадцать три года… Если мне было страшно, я подавлял страх. Я понимал, что от моего решения зависит судьба России. Слишком велика была ответственность, чтобы позволить себе слабость. Никто не должен видеть государя слабым, да и не может правитель такой страны, как Россия, быть слабым!
Чтобы понять войну, надо знать, кто руководит войсками и какие перед собой ставит цели. Отец мне говорил: «Избегай войны, но держи в полной готовности войска». Еще он говорил, что у России только два надежных союзника — ее армия и флот. И это правда, потому что в моменты, когда надо было спасать Францию от полного разгрома, мы начинали наступление. Они же всегда медлили или вообще не помогали нам, и наши войска несли огромные потери. Им было все равно, в глубине души, конечно. Видишь ли, они лишь на словах считают нас европейцами, союзниками. На самом деле и Россия, и русские для них — люди второго сорта, дикие, отсталые. Кто-то из их острословов, Вольтер, кажется, сказал, что копни любого русского поглубже — и обязательно найдешь в нем татарина. Понимаешь, о чем я?
— Да, папа. Но ведь Пьер Андреевич, Сидней Иванович — совсем не такие.
— Конечно. Ты сказал: «Пьер Андреевич», «Сидней Иванович». То есть они стали по духу русскими, поняли и полюбили Россию и нашу семью. Ты, слава Богу, не читал тех газет, где маму твою называют немецкой шпионкой, подчеркивают без конца, что она немка, а не русская. Да и про меня писали много раз, что я никакой не русский царь, потому что мать у меня датчанка, а отец родился от немки, поэтому у меня ничего русского нет. Но они забыли, что все русские императоры Романовы — православные цари, что они венчаны на царство по закону Божьему, и управлять великой державой им всегда надлежало так, как Господь повелел в России. Поэтому мы были и есть русские цари, а императрица Александра Феодоровна в тысячу раз более русская, чем многие княгини и графини. Они кичатся своей русскостью, а на самом деле давно англичанки и француженки, потому что не понимают и не любят наш народ. В церковь ходят не потому, что душа зовет, а по обязанности, положение в обществе заставляет.
— Я слышал, сестры говорили, что они втайне и веры другой, и занимаются какими-то колдовскими делами.
— Да, это спириты. Развелось много тайных обществ. В них, к несчастью, входят и наши родственники.
— Но, папа, я не могу понять, — сказал Алексей с серьезностью, которая появилась в нем с марта прошлого года, после того, когда ему сказали, что его отец больше не император и что у России теперь уже никогда не будет императоров, — я не могу понять, почему они против России? Почему отрекся от престола и дядя Михаил? Мы будем такой страной, как Франция?
— Не знаю, сынок. Так, значит, Господу угодно, чтобы Россия претерпела страдания. Во искупление всех наших тяжких грехов.
Он замолчал, отвел глаза от сына. В углу гостиной, где они вели разговор, в деревянном вазоне росла пальма, опустившая ветви к полу — непременное украшение домов всех зажиточных обывателей. Над пальмой висела картина в тяжелой резной раме, пейзаж Шишкина. На переднем плане река, за ней лес, справа раскидистое дерево. Стены оклеены обоями, тоже самыми заурядными, с вазончиками, все это бледно-коричневого цвета. Мебель достаточно дорогая, наверное, дубовая, темно-коричневого цвета, как в домах у богатых купцов или промышленников.
Этот инженер Ипатьев недавно купил дом у промышленника, который уехал куда-то и, может быть, даже и мебель свою продал новому владельцу особняка.
Вся эта обстановка — начиная с люстр, кресел, покрытых бархатными накидками, массивных столов и высоких столиков с круглыми столешницами для цветов, — свидетельствовала о хозяевах как о людях, которые долгим и упорным трудом «вили гнездо», в строгом соответствии с представлениями о том, каким должен быть «порядочный» дом.
В гостиной, ближе к окну, стоял аквариум, довольно большой. Но ни воды, ни рыбок в нем не было. И всякий раз, когда на глаза государю попадался этот аквариум, он думал о том, что и его дом сейчас вот так же пуст. Но ни безвкусные обои, ни живопись, тут и там висевшая на стенах, ни пустой аквариум не раздражали государя. В доме было чисто, паркетный пол хоть и не натерт, но чист (за исключением тех комнат, в которых расположились наемники). В них-то, в их лицах, одежде, взглядах, было заключено как раз то, что государю надо было преодолеть, сохранив душу в том состоянии, когда можно думать и о Боге, и о России, и о своих близких.