Взыскание погибших
Шрифт:
— Ну почему доски так высоко?
— Потому что когда лед сойдет, вода поднимется.
— А сейчас как быть?
— Сейчас лучше в бак воды натаскать да согреть хоть немного — вода-то ледяная.
— А я думала, что тут быстрее управлюсь, — монахиня улыбнулась.
Она уже немолодая, глаза большие, синие, смотрят ласково.
«Красавица!» — подумала Вера.
— Можно вам помочь?
Вера сбросила плюшевую жакетку, подвернула рукава кофты, ловко согнулась и, опустив пододеяльник в полынью, сильно повела им из стороны в сторону. Подняла, опять опустила, так несколько раз. Вытащила, привычно отжала, бросила в таз.
И скоро все белье, что принесла сестра Евфросиния (а это была она), лежало в тазу, готовое к сушке.
Подхватив таз с бельем, Вера пошла за сестрой Евфросинией. Развесили белье, и Вера попросила:
— Можно я вам постираю? Я умею.
— Вижу я, что умеешь. Так ведь тебе свои дела надо делать?
— Нет у меня никаких дел.
— Как нет? Ну-ка сядь, милая. Что у тебя случилось? Расскажи. Ты мне помогла. Может, и я тебе помогу.
Лицо у монахини было такое хорошее, глаза такие добрые, что Вера все рассказала без утайки.
— Вот что, милая, — сказала сестра Евфросиния, раздумывая, — переночуешь у нас, в комнате для приезжих. А я пойду к матушке игуменье и про тебя расскажу. А как она назначит, ты к ней пойдешь и все расскажешь, как мне рассказала. И если матушка благословит, останешься у нас послушницей. Хочешь?
У Веры дыхание перехватило. Разве такое счастье возможно? Она такая некрасивая, грубая…
— Я ведь только стирать и мыть умею.
— А молиться?
— Люблю. Только мало молитв знаю.
— Я тебя научу. Что самое главное в вере Христовой?
— Возлюби ближнего, как самого себя.
— Правильно, да не совсем. Сначала возлюби Бога всей душой, всем сердцем и всем разумением своим. Запомни: матушка любит об это спрашивать.
Но Вере не пришлось отвечать на этот вопрос. Войдя к игуменье в кабинет, она оробела так, что язык будто отнялся.
Игуменья была сухопарой, суровой женщиной. Она сидела в кресле, перебирая четки.
— Подойди ближе. Сядь вот тут, — и указала на стул, который стоял рядом с креслом.
Вера послушно села.
— Знаешь ли ты, что значит в монастыре жить? Сколько молиться надо? Да не по принуждению, а чтобы сердце само приказывало? Если тебе просто деться некуда, так я тебя в прачки устрою и на жительство определю.
Вера замотала головой. Она представила, что опять будет жить на квартире, вроде той, где живут родители, с замерзшими во дворе помоями, с вонью на кухне, с пьяными мужиками, которые опять будут к ней приставать.
— Нет… я у вас, матушка!
И вдруг рыдания вырвались у нее из груди — горькие, отчаянные, истовые. Прежде Вера очень редко плакала, да и то ночью, украдкой. А сейчас будто вырвалось из сердца все горе, вся взрослая боль, что накопилась за годы. Вера закрыла лицо руками, пытаясь унять рыдания.
— Это что же… это сколько же ты претерпела, — игуменья приподнялась, взяла Веру за руку, приблизила к себе, обняла. — Ну, будет, будет! Матерь Божья Заступница наша. И тебя защитит, и сердце твое отогреет. Ты только молись усерднее.
Вера кивнула, а матушка, достав большой платок, вытирала ей слезы и гладила по голове.
Когда Вера уже была пострижена в мантию с именем Марфа, однажды пришел к ней отец. Он сильно изменился. На лице появились крупные морщины — это водка изжевала его лицо. Спина ссутулилась, плечи выдвинулись вперед, отчего грудь казалась вдавленной к позвоночнику. В глазах появилось незнакомое Марфе выражение забитости.
Он рассказал о том, что она и без него знала: Павел женился, живет отдельно. Мать болеет, да и он стал часто хворать.
И когда встал, чтобы уйти, сказал, опустив голову:
— Я прощения у тебя пришел просить.
— Давно тебя простила и молюсь за тебя.
— Нет, ты не знаешь, — он поднял голову и посмотрел ей прямо в глаза. — Я тогда… убить тебя хотел. Все момент выжидал, чтобы поудобнее… и чтобы незаметно.
— Я знала.
— И простила?
Она кивнула.
— Ты… ходил бы в храм, папаня. Помолился бы.
— Не умею, не хочу, — в голосе появилось раздражение, будто уже жалел, что покаялся.
— Все же как-нибудь попробуй. А я за тебя и за маманю все время молюсь. Ну, ступай с Богом, к обедне звонят.
Она проводила его до аллеи, которая вела к монастырским вратам. И когда он удалялся, она перекрестила его.
Глава пятая
Прасковья и Варвара
Рядом с Марфой сидели две хрупкие девушки. Они были сестрами не только по вере, но и по крови. Девушки сидели, тесно прижавшись друг к другу, и старшая, Прасковья, как могла, успокаивала младшую, Варю. Паше и самой было жутко и страшно, но когда сестра Евфросиния запела и все подхватили молитвенное пение, Паша забыла о страхе смерти. Потому что голоса сестер звучали стройно, как в храме, и не было в них ни тоски, ни отчаяния, даже когда бесновался ветер.
— Сестры! — плачущим голосом сказала Варя. — Сестре Марфе плохо!
Ветер утих так же внезапно, как и налетел. Монотонно шумел дождь, и после испуганного голоса Варвары те, кто находился рядом, услышали, как льется в трюм вода.
Сестра Евфросиния нащупала руками пробоину.
— Тут дыра! Марфа закрывала ее!
— Заткнуть бы чем, — подала голос сестра Феодора.
— Да вот моей шалью… передайте-ка!
Еще и другие сестры передали одежду, и кое-как Евфросинии и Прасковье удалось заделать пробоину, хотя вода все равно сочилась сквозь нее. Баржа осела, завалилась на правый борт, но все еще оставалась на плаву. А та пробоина в днище, на которую больше всего надеялся рулевой катера, показав ее начальнику как главное доказательство, что баржа через час-другой пойдет ко дну, та пробоина по-прежнему удерживалась приплывшим бревном, застрявшим под днищем.
— Сестра Марфа! — позвала Паша.
— Не тревожь ее, — отозвалась сестра Евфросиния и продолжала читать Канон молебный при разлучении души от тела: — «Содержит ныне душу мою страх велик, трепет неисповедим и болезнен есть, внегда изыти ей от телесе, Пречистая, юже утеши».
И Прасковья, и Варвара поняли, что читает сестра Евфросиния. И если умерла самая сильная из сестер, значит, настает и их час…
«Се время помощи, се время Твоего заступления, се, Владычице, время, о немже день и нощь припадах тепле и моляхся Тебе».