Я, Богдан (Исповедь во славе)

Загребельный Павел Архипович

Я отпустил Якима, может, даже прогнал его: уже боялся молодых красивых мужчин рядом с Матроной, хотя и ведал доподлинно, что всех не прогонишь и не отстранишь, но и не хотел быть завистливым прежде времени.

В Переяславе меня уже ждали все мои старшины и полковники и послы отовсюду - от господарей молдавского и мунтянского, от князя семиградского, от ордынцев и от самого султана турецкого, была уже весть, что едет посол из Москвы, а где-то из-за Днепра направлялись ко мне панове королевские комиссары с Адамом Киселем во главе.

Выговский, прискакав в Переяслав по моему

велению самым первым, тотчас пристроил семиградского посла, которого привез с собой, напротив моего двора на Шевской улице, а еще один двор держал для королевских комиссаров, но я в день своего прибытия велел отдать этот двор для московского посла, а комиссаров по приезде рассовать по всему городу, чтобы не могли свободно общаться между собой.

Все делалось словно бы само собою, уже в ту ночь я поставил перед своими побратимами Матронку, и нарек ее гетманшей, и пани Раину тоже посадил возле себя за столом, и пила она со вчерашними мужиками, лишь слегка прикасаясь своими шляхетскими губами к крепкому нашему напитку, а потом она еще должна была слушать песню, которую я начал, играя на старенькой отцовской кобзе тридцатиструнной:

Розлилися крутi бережечки, гей, гей, по роздоллi,

Пожурилися славнi козаченьки, гей, гей, у неволi.

Гей, ви хлопцi, ви добрi молодцi, гей, гей, не журiться,

Посилайте конi ворниiї, гей, гей, садовiться.

Та поїдем у чистеє поле, гей, гей, на Пиляву,

Та наберем червоної китайки, гей, гей, та на славу.

Гей, щоб наша червона китайка, гей, гей, не злиняла.

Та щоб наша козацькая слава, гей, гей, не пропала.

Гей, щоб наша червона китайка, гей, гей, червонiла,

А щоб наша козацькая слава, гей, гей, не змарнiла,

Гей, у лузi червона калина, гей, гей, похилилася.

Чогось наша славна Україна, гей, гей, засмутилася.

А ми ж тую червону калину, гей, гей, та пiднiмемо,

А ми ж свою славну Україну, гей, гей, та розвеселимо.

Я спросил Выговского:

– Как это ты зацепился за комиссаров?

– Думал, что ты в Киеве, гетман, туда и поехал.

– Когда же увидел, что меня там нет, почему не поспешил за мною? Или захотелось Киселевых медов пробовать?

– Грех было бы упустить возможность. Выведал намерения комиссарские.

– Что же ты выведал?

– Кисель проговорился перед митрополитом. Мол, мы тут будем держать тирана за слово, которое он дал под Замостьем: амнистия, 12 тысяч войска реестрового и отмена унии. А за все это - казацкое войско все отодвинуть на Запорожье, а в Украину пустить панов в их маетности.

– Есть в кувшине молоко, да голова не влезет! Что из Литвы?

– Радзивилл пошел против казаков.

– Как же замирение королевское?

– Мол, Радзивилл нарушает волю королевскую.

– Алешто! Они нарушают, значит, и нам не грех. Что привез от Ракоци?

– Посол со мною прибыл. Просится к тебе.

– Приму после. Первым буду принимать московского посла.

– Еще не прибыл, да и неизвестно когда будет.

– Тогда султанского. Следовало бы дать ему асисторию возле моего двора, а ты взял да разместил там посла семиградского.

– Не хотел пускать сюда басурманов.

– Когда нет в христианстве правды, можно попробовать ее и у иноверцев. Когда тонешь, то и за бритву схватишься. Что же Ракоци молодой обещает?

– Может собрать свое войско в Мукачеве и ударить оттуда на Краков. Поможет ему Януш Радзивилл, потому что они в союзе, как диссиденты, кроме того, может, станут свояками, ибо Радзивилл женат на дочери молдавского Лупула, а Ракоци хочет жениться на младшей дочери Лупула. Говорят, такой красы невиданной, что уже и молодой Потоцкий, и сын Вишневецкого, и Ракоци зарятся на нее, даже султанский двор обеспокоился и забрал эту Роксанду в султанский гарем, чтобы сберечь целомудрие.

– Много успел ты, пан писарь! И о целомудрии дочери Лупула узнал? Может, расскажешь старшинам, как сохраняют это сокровище в султанском гареме?

– Ну, пока султан малолетний, укрытие там самое надежное.

– Хватит об этом целомудрии. Чего же хочет Ракоци за услугу?

– Хочет, чтобы ты помог ему добыть корону польскую.

– И тогда будет казацким покровителем или как?

– Наверное.

– Хорошо. Теперь послушаем Джелалия. Филон! Придвинься-ка поближе!

Джелалий, потемневший от вина, сел ближе, отодвинув Чарноту и судью генерального Самийла, неприязненно взглянул на Выговского. Поднял бокал.

– За твое здоровье, гетман, и за здоровье гетманши молодой!

– Не был ты, Филон, таким вежливым, когда мы с тобой в Стамбуле в неволе сидели, а при султанском дворе уже и нахватался?

– Да где там, пан гетман?
– засмеялся Джелалий.
– До султана и не был допущен, ведь мал он еще, да и мы, выходит, тоже малы, никто и не знает о нас толком. С трудом добрался до великого визиря. А тот так и брызжет слюной в лицо! Изменили, мол, панам своим и вере своей, да еще и нас предадите, зачем притащился к священному порогу его величества султана! Ну, и еще там много чего было сказано, да я уж и не прислушивался: они так бормочут, ты ведь знаешь, Богдан. Так я и говорю этому визирю. Мы, говорю, у панов своих терпели муку большую, чем у вас невольники на галерах, так почему должны придерживаться верности своим мучителям? А прибыл я от народа великого и храброго, и просим только давать нам татар, а мы будем платить вам дань, как валахи, молдаване и Семиградье, сколько уж там скажете, а против каждого вашего врага мы будем всякий раз выставлять хоть и десять тысяч войска, а уж какое это войско, вы хорошо ведаете и сами.

Вот так поговорили, и визирек этот сделал все как следует, уступил. Отправили уже меня не одного, а с послом своим Осман-чаушем, привез он тебе фирман султанский и подарки от султана и от султанской матери.

– Бекташ-агу видел?

– Не видел, а письмо от него к тебе есть у Осман-чауша.

– Завтра станешь у меня с послом султанским, - сказал я Джелалию.

Выговский осторожно подсказал, что надлежало бы раньше дождаться королевских комиссаров.

– Вряд ли нужно кого-нибудь принимать раньше комиссаров...
– выставил он над столом ладони, как апостол на тайной вечере.