Я был на этой войне (Чечня-95)
Шрифт:
— Они что, гребанулись? А живой щит?
— Мертвый щит, Слава. Живых не осталось в окнах. Докторов заставили все утро смотреть на Дворец, на каждого человека. Они и сказали.
— Сказали, сказали, — проворчал я. — Они что, на расстоянии могут определить: мертв боец или живой? Без осмотра, без измерения пульса? А остальные что будут делать?
— Соседи?
— Кто же еще?
— Они пробовали, как и мы, окопаться на площади, но ни хрена у них не получилось. Кишка тонка.
— Или не захотели, — опять проворчал я.
— Тоже очень может быть.
— Строевым ходят хорошо, по собственному парламенту стреляют метко, а вот насчет всего остального — не видно толка.
— Короче, вся надежда на сибирскую «махру»?
— Да. По нашей команде все идут на штурм, но направление главного удара у нас.
— Нетрудно догадаться, коль мы закопались на площади. Как караси на сковородке. Что еще нового?
— Хрен его знает. Ты когда с площади вышел?
— Утром, под туманом бойца вынес.
— Живой?
— На руках умер. Страшная смерть.
— Любая смерть страшна.
— Ты прав. Курить есть? С утра без курева. Уши опухли.
Еще пару часов не покурю — на штурм пойду с голыми руками. Ломка начнется. Когда не курю долго, становлюсь злой и раздражительный. Хочется сорвать свою ненависть на ком-то.
— Сейчас найдем.
Юрка остановил проходящего мимо бойца и стрельнул у него сигарету.
— Слава, только «Нищий в горах». Пойдет?
— Пойдет. Кочан капусты, пропущенный сквозь лошадь?
— А где ты видел что-нибудь другое?
— Не доводилось. Прикуривай.
Мы присели на какие-то бетонные блоки и закурили одну сигарету, передавая ее друг другу. Пряча по привычке сигарету в кулаке, глубоко затягивались, секунду держали дым в легких, чтобы никотин как можно лучше и больше впитался в организм, и только после этого, медленно, сдерживая себя, выпускали дым наружу. От долгого перерыва приятно кружилась голова. Через пару секунд это пройдет. Курили молча, сжигая в затяжке такое количество табака, что при обычных обстоятельствах хватило бы на три. Последняя затяжка уже жгла губы и пальцы. А на вкус была отвратительно горька. Кончик сигареты был желтый от никотина. Юре досталась последняя. Он затянулся, с сожалением посмотрел на окурок и выбросил его. Это торопливое курение не принесло ни облегчения, ни удовольствия. В легких стоял комок. Но чувство никотинового голода на какое-то время было удовлетворено.
— Как самочувствие, Слава?
— Жить можно. Обедали уже?
— Не знаю. Я недавно вышел. Жажда была страшная. Сейчас, вроде, полегчало. Осталось пожрать да перекантоваться до вечера. На площадь-то пойдешь? Может, все-таки к врачу?
— На хрен. На площадь пойду, у меня к духам свой счет. Пусть заплатят сполна.
— Что, крыша съехала?
— Не то слово. Оторвалась и улетела. Мозгов уже давно тоже нет.
— А как же Москва и все такое, что ты пару дней назад говорил?
— До Москвы мы еще, может, и доберемся, а сейчас за того пацана, что умер на руках, надо поквитаться с духами. Они рядом. Вон только перевалить площадь, — я кивнул головой в сторону Дворца, — там всем работы хватит.
— Не увлекайся, — предупредил Юра. — Смотрю, что действительно после контузии мозги у тебя съехали.
— Юра, я пытался этого пацана спасти. А когда дал последнюю сигарету, он умер. У меня на руках умер.
— Это его кровь у тебя на бушлате?
— Его.
— Понятно, у тебя появился комплекс вины перед умершим. Ты, наверное, считаешь, что он умер из-за твоей последней сигареты?
— Отгребись. Психологию я тоже изучал. Здесь дело не в комплексе вины. Понимаешь, вся государственная система настолько прогнила, что ее надо менять. Это не демократия, когда из-за чьих-то гнилых амбиций гибнут парни на своей территории. Не знаю, как толком тебе объяснить.
— Так после войны иди в политики. Говорить ты умеешь.
— Ты что, меня за шакала держишь?
— Тебя не понять.
— Я сам разобраться в себе не могу, но начинаю ненавидеть свою страну.
— Пиши рапорт и езжай отсюда. Тут быстро его подпишут.
— Не могу, чувствую, что это мое дело, остатки патриотизма, что ли. Не знаю.
— Пошел на хрен. На голодный желудок, после контузии, а у меня — после бессонной ночи, такие речи толкать… Или идем есть, или я тебя отведу к психиатру.
— Понимаешь, я считаю, что девяносто пять процентов проблем у людей от людей.
— Это как?
— Пять процентов — это болезни, эпидемии, дождь, стихийные бедствия и так далее. А вот девяносто пять процентов — это уже то, что делают люди, вредя друг другу. Например, развязывают подобные войны. Поклоняются доллару. Эксплуатируют друг друга.
— По-твоему выходит, что нужен коммунизм?
— Коммунизм — это утопия, кровь, дерьмо, войны. Хватит. Наелся досыта. Правда. Хоть образование получил высшее. А мой сын? Денег у меня нет для его учебы. Значит, придется в армию. Не хочу.
— Так что делать, Слава?
— Не знаю. Мне жаль Россию. Ее фактически уже нет. Начался развал на удельные княжества. Экономика сейчас развалится, как карточный домик. Москва будет выжимать из регионов-сателлитов все соки-деньги, а сама будет строиться, жировать, вот тогда и народ потребует, чтобы отошли от Москвы. Вернее, будет смоделирована такая ситуация, когда от имени народа потребуют выхода из состава России, отделения от Москвы. Жаль.
— Что ты о России думаешь? Через пару часов ничего не будет понятно, кроме одного, как спасти свою задницу. И будем, как зайцы, петлять по площади от снайперов и метких минометчиков. А ты — Россия, Россия. О себе думай. Пошли, поищем что-нибудь пожрать. Живот к позвоночнику присох. Тебе хорошо. Ты толстый, а я худой.
— Ну, пошли пожрем. А что до России… Она не заботится о нас, так какого хрена мы будем заботиться о ней. Пошли все они на хрен!
— Вот это дело! А то я, грешным делом, думал, что ты рехнулся. А про бойца забудь. Я тебя знаю, ты сделал все, что мог. На все воля Божья. Судьба у него такая была. О себе подумай, а то все глобализмом занимаешься. Плюнь. Идем, пищу поищем.