…Я был уже порочным

Панасенко Леонид Николаевич

— Я ещё учусь, — Виктор почему-то покраснел от своего признания. — На втором курсе филфака.

— Всё равно приезжайте, — засмеялась девушка.

За разговором они незаметно подошли к маленькой рощице деревьев с тёмно-зелёными, плотными на вид листьями. Девушка достала из кармана полиэтиленовый пакет.

— Поможете?

Она срывала эти откуда-то знакомые листья и рассказывала о себе. Виктор помогал, но лишь для вида. Во-первых, непонятно, зачем ей эти листья. Во-вторых, и это главное — для чего ускорять это странное занятие, которое позволяет быть вдвоём и во время которого иногда встречаются их руки.

Виктор прочёл — негромко, со значением:

Мы потеряли целый закат, — никому не увидеть дружбу

наших ладоней в час, когда мир погружается в синюю тьму

— Чьи это стихи? Неужели ваши? — удивилась она.

— Пабло Неруды. Я очень люблю его. Знаю много наизусть.

— Почитайте ещё, — попросила девушка.

Он начал другой стих, пьянея от колдовского завораживающего ритма, от собственной смелости:

В тебе все реки поют, и душа моя с ними течёт, как ты повелела, в тобой открытый предел. Укажи мне, где цель, стань тетивой надежды, и я в опьяненье на волю выпущу стаи стрел. Всюду вокруг я вижу, как зыблется твоё тело. Твоё молчание — облава моих пугливых минут, твои хрустальные руки — долгожданная гавань моим поцелуям и влажным моим желаньям приют. На устах у любви твой голос влажнеет, крошится в час, когда вечер гулкий катится в пустоту! Так на донышке дня я слышу, как в чистом поле молодые колосья шуршат у ветра во рту.

Виктор передохнул, облизал пересохшие губы.

Ещё никогда стихи не были так созвучны его душе, смутным страстям и желаниям, бродившим в нём. А как слушала его девушка! Каким мягким сиянием полнились зелёные глубины её глаз, как странно играла на её лице улыбка! Точь-в-точь зарница: грозы ещё нет, но сполохи неземного огня то вспыхивают на небосклоне, то угасают и от этого становится весело и чуть жутковато.

Девушка просяще взглянула: что же ты, мол, замолчал? Виктор начал нараспев:

Я двигался, помечая огненными крестами белую карту твоей кожи. Тайной тропой крался мой рот тайком, на паука похожий, по тревоге твоей, за ненасытной тобой. Грустное милое чудо, чтобы ты не грустила, — что тебе рассказать у кромки закатных вод?

Он оборвал стихотворение, красиво и небрежно, как ему казалось, повёл рукой в сторону моря. Красное солнце уже готовилось нырнуть в студёную воду.

— Колоссально! — восхитилась девушка. — В жизни не встречала ничего подобного. Прочитайте ещё что-нибудь. Ну, пожалуйста.

— Более сдержанные или… такие? — Виктор выделил последнее слово и испугался: вдруг рассердится и уйдёт.

— Такие! — засмеялась девушка. Глаза у неё были тёмно-зелёные, будто эти загадочные листья, которые они рвали.

— Это «Песня отчаянья», — хрипло сказал он. — Слушайте:

…Женщина, плоть и оплот, возлюбленная утрата, тебя я пою и тебя из влажной зову темноты. Как чаша, ты приютила всю бескрайнюю нежность. И забытьём бескрайним разбита, как чаша, ты. Правила чернота одинокими островами, и там в объятья свои любовь меня приняла. Жажда была и голод, а ты, словно плод, манила, битва была и гибель, а ты спасеньем была. Женщина, как меня ты удержать сумела в землях твоей души и на кресте твоих рук! Томление

по тебе было страшным и кратким, взвихрённым и хмельным, напряжённым, как лук Погост поцелуев, не гаснет пламя в твоих могилах, пылают грозди, и птицы их до сих пор клюют. Память искусанных губ и зацелованной кожи, память голодных зубов и тел, заплетённых в жгут. Бешеное сближенье жадности и надежды, которое нас сплотило и навек развело. ………………………………………………. Бешеное сближенье жадности и надежды, которое нас сплотило и навек развело. ………………………………………………. Такая судьба постигла парус моих желаний, сорванный ветром судьбы, и вот — кораблём на дно!

— Не надо больше, — попросила вдруг девушка. — Вам будет плохо… — И спросила, глядя с жалостью и нежностью: — Вы очень одиноки, правда?

Виктор смутился.

— Наверно… Не знаю… Есть друзья, сёстры.

— Это не то. — Девушка помолчала, поправилась: — Не совсем то.

— Отец на фронте погиб — я его почти не помню. — Виктор вздохнул. — А мама этой осенью умерла. В сентябре…

Девушка слегка сжала его руку. Маленькая рука была жаркой и сухой.

— Не надо так, — попросила она. — Страшно так—«Кораблём на дно»… Всё у вас образуется. Вот увидите.

— Да я ничего… У поэтов всегда так: ушла девчонка, а для него это хуже атомной войны.

— А для вас? — лукаво прищурилась девушка. — Ведь вы тоже поэт.

— От-ткуда вы взяли? — Виктор от неожиданности даже заикнулся.

— Догадалась… Могу, кстати, лавром поделиться.

— Это лавр? — удивился Виктор и понюхал листья. Листья и правда пахли лавром.

Девушка тряхнула непокрытой головой. Соломенные волосы невесомо взметнулись над её плечами. Виктору перехватило дыхание — такое он видел только в кино.

— Лавр. Дома буду с ним суп варить и Кастрополь вспоминать.

«И меня», — с уверенностью подумал Виктор. Девушка бросила пакет на землю, вздохнула:

— Вы мне душу разбередили… Куда уж теперь суп…

Она помолчала, склонив голову.

— Вы слишком молоды, Витя. А тот, кого вы читали, наверно, стар, да и фамилия у него не русская. Вы не поможете нам — ни он, ни вы….

— О чём вы? — спросил Виктор, потеряв вдруг всю свою мальчишескую самоуверенность.

От её слов повеяло чем-то серьёзным, наболевшим. Виктор в силу своего полудетского максимализма мог посмеяться над чем угодно и не увидеть ничего святого даже в деве Марии, но боль он знал хорошо — в любых лицах. Отголосок её прозвучал и в словах новой знакомой.

— Вы не представляете, Витя, как мало надо женщине. Я уже не говорю о нежности, ласке… Достаточно, чтобы тебя просто заметили… О, вы не знаете нашего Гуся… Я как-то слышала, что семена цветов ветер всегда в одно место сносит. Собираются они там, цветут — всему миру на заглядение. Так и в Хрустальном… Девок-то у нас больше, чем цветов. Чужой кто приедет — поражается. А они, бедняжки, цветут, цветут и… вянут. Эх, разбросать бы нас по России! Да нет такого шального ветра.

— А вы уезжайте оттуда, — загорелся неожиданной идеей Виктор. — Приезжайте к нам, в Днепропетровск.

— Ах, Виктор, — грустно сказала, девушка. — Если бы всё решалось арифметикой. Кто-то из ваших собратьев писал: умереть от одиночества можно и в Париже.

Он даже руки опустил от таких слов. Что ей ответить? Как утешить? Но в следующий миг будто солнце выглянуло из-за туч — на лице спутницы появилась улыбка:

— Что вы такой впечатлительный, Витя. Мы с вами не во Франции, и я вовсе не собираюсь помирать. Рвите быстрее лавр — скоро стемнеет.

Через полчаса, наполнив доверху пакет, они стали взбираться на обрыв. Виктора вновь то и дело бросало в жар от неизбежных прикосновений, неотступного запаха вербейника.