Я дрался на Т-34. Книга вторая
Шрифт:
Бронепоезд выглядел так. С двух сторон бронепаровоза располагались по две бронеплощадки — бронированные вагоны с вращающейся башней, в которой установлено 76-мм орудие. На каждой бронеплощадке — 4 танковых пулемета, по два на каждом борту. По обе стороны бронепоезда две обычных железнодорожных платформы, на которых установлены 37-мм зенитные пушки и пулеметы ДШК. На каждой бронеплощадке экипаж из 16 человек. Личный состав бронепоезда 80–90 человек.
Когда я пришел в отделение разведки, в нем было 12 бойцов. Все вооружены автоматами ППД и ППШ, финками или кинжалами, и у каждого уже были трофейные немецкие пистолеты. Отделение формально было подразделением взвода управления. На задание разведчики брали по три запасных диска к автомату и по четыре гранаты Ф-1. Разведчики ходили в обычном обмундировании, но иногда надевали сверху танковые комбинезоны. У разведчиков было две основные задачи — разведка немецкого тыла и корректировка огня. Нам не поручали захват «языков» и не требовали от нас вступать в бой в немецком тылу. Единственный раз разведчикам поручили специальное задание: пройти к станции Муртазово вместе с радисткой и выйти на связь с нашей диверсионной подпольной группой.
Когда сложилось тяжелейшее положение на перевалах осенью 1942 года, именно разведчики дивизиона составили костяк сводного отряда, который и задержал немцев на нашем участке.
В разведке служили замечательные ребята, сибиряки — Степан Лагутин, Гоша Куликов, Коля Трубицын,
Лагутин стал мне родным отцом. Двухметрового роста, ушедший в армию из Бийска, бывший алтайский охотник, носивший сапоги 46-го размера, молчаливый Лагутин был настоящим русским богатырем. Он мог спокойно выпить за день два литра водки и выглядеть совершенно трезвым, как стеклышко. При своем весе в сто тридцать килограмм и огромном росте он мог бесшумно пройти по хворосту.
В июле 1942 года дивизион вступил в бои под Армавиром. Здесь погиб командир разведчиков. И меня, «за грамотность», назначили командиром разведки вместо убитого. Все корректировали огонь по попаданиям, а я умел еще корректировать по азимуту. У нас не было рации, и вся корректировка шла только по телефонной связи. Вдоль железной дороги шли столбы с проводами. Так вот, провода телефонного аппарата накидывались на два таких провода и у бронепоезда подключались к этим же проводам…
Бои на Кавказе были самыми тяжелыми, в которых мне пришлось участвовать. Многие десятки немецких танков перли тараном на наш бронепоезд, оставленный без прикрытия пехоты и авиации. В небе над нами с утра до вечера висела подлая немецкая «рама» и наводила на нас шестерки «юнкерсов», которые беспрепятственно пикировали на нас. От бомбежек экипажи бронепоездов несли тяжелые потери. Редко удавалось сбить немецкий пикировщик.
На моих глазах как-то зенитчик с «Сибиряка» сбил из 37-мм зенитки самолет Ю-88 и почти сразу погиб. Нас бомбили постоянно! Четырьмя орудиями 76-мм и приказом «Ни шагу назад!» трудно было остановить немецкие танки. Молодцы паровозники! Они все время отлично маневрировали. Однажды бронебойный снаряд, выпущенный немецким танком, попал в сухопарник паровоза. Техник-лейтенант Тыртычко, обжигаясь, забил пробоину деревянным брусом. Под станцией Прохладной развернулись танковые сражения. Мы массово использовали «ленд-лизовские» танки, бросая их в контратаки на верную погибель. Всего несколько раз я видел танки Т-34. Видел, как довольно успешно пытались остановить немецкие танки с помощью дрессированных собак с противотанковыми минами на спине. Нашу авиацию мне удалось увидеть только один раз, и то не в воздухе, а на земле. Неподалеку от нас сделал вынужденную посадку подбитый штурмовик ИЛ-2, вооруженный эрэсами. У самолета стоял летчик, молодой парнишка, в звании лейтенанта, и крыл весь белый свет матом. Мы постепенно откатывались к Чечне. Местное население относилось к нам весьма недружелюбно. Жрать нам было нечего, так мы брали провиант у местных, иногда даже угрожая оружием. В Грозном, еще по пути на фронт, ко мне, сидящему на первой платформе, подошел пожилой чеченец и сказал: «Солдат, продай автомат! Я тебе семьдесят пять тысяч дам!» Я послал его подальше… Каждый выход на разведку на Кавказе был неимоверно тяжелым. В начале сентября положение стало критическим. Мы прибыли на станцию Докшукино, сейчас уже не помню, это юго-восток Кабардино-Балкарии или уже северо-запад Северной Осетии. Мы должны были поддержать огнем наши пехотные части. Но на станции и рядом с ней — вообще не было никаких пехотинцев. Тишина страшная. Абсолютная. Тишина перед немецкой атакой, которую у нас не было шансов сдержать. Я даже сейчас не понимаю, как нам удалось выжить в тот день. Немцы обошли станцию. Находясь на перроне, мы попали под огонь своих «катюш». Спасались на полу станционной уборной. Ты представляешь себе станционную уборную во время войны? Пришлось снять с себя все обмундирование. К своим по Тереку шли в одних трусах, но с оружием. Несколько дней казалось, что не отмоем с себя эту дикую вонь. В сентябре 1942-го сводный отряд дивизиона бронепоездов, 44 человека, был брошен на оборону перевала на высоте 3000 метров над уровнем моря. От звука выстрела сошла лавина. Огонь мы вели только снайперский, а немцы заваливали нас минами. На какое-то время нас просто забыли на перевале. Кончились продукты. Начался голод. За каких-то три дня я полностью сжевал ремешок танкошлема, а потом в течение двух дней во рту не было ни крупинки.
Когда спустились с перевала в долину, я еще долго переживал, почему не съел второй ремешок шлема, надо было только срезать металлическую пряжку.
Против нас стояли немцы, оказавшиеся в аналогичной ситуации, им тоже нечего было жрать. Немцы к такому не привыкли. На пятый день около роты немцев, во главе с капитаном, сами пришли сдаваться к нам в плен. Случай для сорок второго года очень редкий, но голод — не тетка. В плену немцы держались с достоинством. А перевал мы все же тогда удержали. Когда нас сменила на перевале стрелковая рота старшего лейтенанта Цховребова, то из нашего сводного отряда в живых оставалось только 19 человек. Попросили у Цховребова сахара. Командир роты ответил, что внизу нас накормят, а им тут еще до третьего пришествия сидеть.
За бои на перевале я получил медаль «За отвагу», но покрасоваться с ней на гимнастерке довелось всего два дня. Почему? Долгая история… Ладно, слушай. Хоть я и старался во всем походить на своих старших товарищей-разведчиков, и даже научился пить на равных с ними, но все равно оставался подростком-сластеной. Дивизион вышел из боя, и нас отвели на формирование в Беслан. Кто-то сказал, что рядом с вокзалом находится паточный комбинат, который собираются взорвать перед ожидаемым приходом немцев. Там стояли цистерны с патокой, похожей по виду и вкусу на липовый мед. Сначала на комбинат пошел комиссар дивизиона со своим ординарцем и принес два полных ведра патоки. Сходили и мы с Лагутиным разок. Принесли ребятам ведро патоки. Решили сделать еще рейс.
Пошли без оружия, ведь до немцев было 15 километров. Вышли с проходной на пустынную улицу. Какая-то женщина подошла к нам и предложила четверть араки за ведро патоки. Лагутин потребовал еще бутылку. Внезапно появился невысокий кавказец в плаще, в полувоенной фуражке и шевровых сапогах. Наглая и самодовольная физиономия. «Спэкулируете?!» — закричал он. Мне показалось, что эта, начальственного вида, тыловая крыса намекает на мою национальность. Я психанул и хлестнул его наотмашь по лицу. Он только качнулся в сторону и сразу выхватил из-под плаща пистолет ТТ. Лагутин среагировал моментально и врезал кавказцу своим огромным кулаком.
Отвели нас в другое помещение. Выпотрошили карманы, забрали документы и кисеты с табаком, сняли ремни и сорвали петлицы. Чьи-то ловкие руки сняли медаль с моей гимнастерки.
Недалеко от входа сидел солдат и чистил пистолет. Прогремел выстрел. Кто-то сказал: «Ты что… твою мать! Куда ты в пол стреляешь, мать твою?! Там же люди!» Служивый ответил: «Будя тебе… Люди… Их все равно всех уже списали. Да я что, нарочно?» Нас впихнули в подвал, шесть ступенек вниз. Смрад немытых тел и прелых портянок. Голодные, серые, изможденные лица. И здесь нам объяснили, что мы попали в особый отдел 60-й стрелковой бригады. В подвале 21 человек, приговоренные к смертной казни и ожидающие исполнения приговора. Один из расстрелянных был старший политрук, споровший с рукава гимнастерки комиссарскую звезду при выходе из окружения. Был еще лейтенант, командир пулеметной роты. Его бойцы отступили, бросив четыре пулемета на оставленных позициях. Помню младшего лейтенанта Исмаила Садыкова из Кировобада. В августовских боях он, контуженный, попал к немцам в плен. Сбежал к своим при первой возможности. По возращении из плена был обвинен в измене Родине и приговорен трибуналом к расстрелу. Уже в первую мою ночь в подвале Садыков подсел ко мне и сказал: «Вы не из нашей бригады, вы здесь случайно, и скорее всего вас не убьют. Я не боюсь смерти, уже столько раз умирал, что мне уже не страшно. Но если моему отцу сообщат, что его сын изменник, он этого не перенесет. А меня в трибунале даже слушать не стали. Во имя Аллаха, если ты выберешься отсюда живым, напиши моему отцу, как все было на самом деле». Он несколько раз повторил адрес отца. На следующий день его вызвали на расстрел десятым… Я несколько раз пытался написать отцу Садыкова, но так и не смог начать письмо. А как надо было начинать — «Уважаемый товарищ Садыков» или «Уважаемый отец Исмаила. Ваш сын расстрелян…»?.. Но я помнил о своем обещании. Из госпиталя в Орджоникидзе меня повезли дальше в тыл, и я оказался именно в Кировобаде. Дом Садыкова находился недалеко от госпиталя. Нашел отца Садыкова и рассказал ему о трагической судьбе сына. Старый Садыков мужественно выслушал меня. На прощание он сказал мне: «Спасибо тебе, сынок. Может быть, когда ты сам станешь отцом, ты поймешь, какое великое дело ты сейчас сделал. Да благословит тебя Аллах!»
А в этом подвале… Утром на завтрак дали по крошечному кусочку хлеба и манерке жидкой бурды на троих. Многие из сидящих в подвале уже потеряли человеческий облик. К бурде со Степаном мы не прикоснулись. А потом стали по одному человеку выдергивать на расстрел. В этот день расстреляли десять человек. Мы слышали залпы и истошные вопли. Расстреливали людей неподалеку, за уборной, на заросшей бурьяном площадке возле каменного забора. Мне казалось, что эти выстрелы гремят прямо над самым моим ухом, и дикий животный страх сковывал мое сердце. А на следующее утро выводящий распахнул подвальную дверь и выкрикнул: «Которые тут из 42-го дивизиона бронепоездов, на выход!» Так вчера вызывали на расстрел… Мы со Степаном молча кивнули головой остающимся в подвале. Я помню, с каким трудом, с каким неимоверным усилием воли я оторвал ноги от грязной соломы и сделал по ступенькам шесть шагов вверх. Рядом с верзилой-энкавэдистом стоял особист из нашего дивизиона. Он незаметно подмигнул нам, и в это мгновение будто многотонные путы мигом свалились с ног. Наш особист пожал руку своему коллеге из 60-й стрелковой и страшным голосом пообещал жестоко наказать нас, мерзавцев! Мы залезли в кузов грузовика, и только когда селение скрылось за поворотом дороги, особист заговорил с нами: «Ну и работенку вы нам задали. До самого командующего пришлось добираться, чтобы выцарапать вас отсюда». Я спросил у него: «А медаль возвратили?» Особист выругался: «Ну и дурак же ты! Скажи спасибо, что тебя живым возвратили! О медали он вспомнил!» Через четыре дня меня тяжело ранило в ночной разведке. Я лежал в госпитале в Орджоникидзе и пытался не вспоминать жуткий день и две ночи, проведенные в смрадном «смертном» подвале. В преисподней…
— Боям на Кавказе посвящено ваше замечательное стихотворение:
Воздух вздрогнул. Выстрел. Дым. На старых деревьях обрублены сучья. А я еще жив. А я невредим. Случай?— Неужели в те дни даже не оставалось надежды выжить?
— Вам трудно будет представить, что там творилось в те дни и что мне довелось лично увидеть… На наших глазах рассыпался фронт. Люди были полностью деморализованы. Мне пришлось даже увидеть своими глазами, как представитель Ставки лично расстрелял командира стрелковой роты за то, что его рота три дня где-то шлялась и грабила по селам, вместо того чтобы занять рубеж обороны. А многие просто драпали без оглядки. Вот вам пример. Четыре разведчика вынесли на дорогу двух раненых товарищей. Пытаются остановить хоть какой-нибудь транспорт, идущий в направлении тыла, чтобы побыстрей отправить истекающих кровью товарищей в госпиталь. Все машины проносятся мимо. Силой оружия останавливают грузовик ЗИС-5. Рядом с водителем сидит тыловой полковник. В кузове ППЖ, чемоданы, узлы, ящики и кадка с фикусом! Спасает «дорогой товарищ начальник» свою шкуру. Торопится в тыл с круглыми от страха глазами. На просьбу захватить раненых полковник разразился матом и «праведным начальственным гневом», мол, как вообще его посмели остановить, сплошное «пошли вон!» и «вашу мать!». За кобуру на заднице начал хвататься. Полковника сразу пристрелили, а ППЖ сама сбежала в сторону гор. Выкинули фикус и чемоданы из кузова, а туда положили своих товарищей. Посмотрели документы у водителя и сказали: «Теперь мы знаем, кто ты и что ты. Если кому-то проболтаешься о том, что сейчас увидел, мы тебя из-под земли достанем и убьем! Понял?! Тогда гони в санбат!» Я помню даже число, когда это произошло, и фамилии троих товарищей, бывших со мной рядом в ту минуту…