Я — эбонитовая палочка
Шрифт:
Что-то густое, черное, как смола, закипело во мне.
Да, брысь от меня! Брысь от меня подальше! Ненавижу! Ненавижу всех вас, тупых, пустых, мелочных, непонятных!
Сейчас, сейчас я вас заряжу!
Не хотите любви, не проникаетесь добротой, у меня есть другое, наваристей, обжигающей, безумней! Вам понравится!
Слезы высохли, только жгло в уголках глаз. Решимость, казалось, даже похрустывала в животе и локтях. Я с нетерпением дождался, когда меня вынесет в зал, к платформам, развернулся, прислонился к стене.
Хотите
Гадко, гнусно, но может быть так с вами и надо? Кнут и пряник, время кнута. Каждому — полной мерой.
Боль и обида жаром ударили в щеки.
Я — эбонитовая палочка! Только я — злая эбонитовая палочка. Мне плохо, мне некому помочь… Сергей отказался, Ритка предала. И, вообще, я — уродливая хромоножка.
Несколько секунд я смотрел на текущий вниз людской поток. Час пик, силуэты и лица. Плечи и головы вырастали одни над другими. Все та же пустота, все та же отстраненность, бессмысленность в глазах. Книги, смартфоны, плееры.
Ну-ка!
Я дал ненависти течь. Увы, это не четвертая стадия. Не любовь.
Краски вокруг теряли яркость, глохли, словно под спудом пыли. В стоящих, плывущих сверху вниз человеческих фигурах проявились скособоченность, скрюченность, какое-то внутреннее уродство. На лица легли тени.
Я смотрел, как люди буквально сползают с эскалатора, как по широкой дуге обходят меня, чуть ли врезаясь в толпу, текущую в обратном направлении. Они узили плечи, опускали головы, хмурились, кашляли, морщились, скорбно поджимали углы рта. В глазах не было не то что огня, не было никакой жизни. Пепел. Пепел и зола.
Мне сделалось противно.
Господи, подумал я, какие же вы все-таки… Молодая девочка жалась к матери, обе сгибались, будто кланялись, за ними мертво стояли двое мужчин с похоронными лицами. А из наушника приоткрывшего рот угрюмого парнишки вдруг плеснуло что-то веселое, разудало-танцевальное, совершенно не уместное в сосредоточенном шорохе шагов.
Нет, не могу.
Я отвернулся. Ненависть моя стухла. Щупальца ее, подсыхая, потянулись от людей обратно ко мне, и тут…
Чернильно-черный сгусток я зацепил краем, случайно коснулся на пределе дальности, где-то метров на десять вверх. Сгусток, слабо пульсируя, плыл вниз и терпко пах смертью. Смерти было даже две — на поясе и в сумке.
Отщелкивая доли секунд, клацали, уходили за зубчатый язык ступени.
Я еще не видел человека, но время уже сжалось, и холод выстрелил в затылок. Странно, но страшно не было. Я потянулся навстречу смерти, обнимая, заворачивая вокруг нее все, что было во мне хорошего. Феодосию, санаторий, девочку Катю, Риту, дни с ней, маму, Виктора Валерьевича, Сергея и Киру…
Ток-ток-ток — работал где-то за ушами невидимый метроном.
Неожиданно я понял: не важно, кто я, и что я умею. Важно — зачем я. Я здесь, у эскалатора, именно за этим — встретить и отвести смерть.
Показалось даже смешно: на что я обижаюсь?
Повернув голову, я увидел, что люди, идущие на подъем, остановились, сгрудились метрах в пяти у меня за спиной, словно уперлись в невидимый барьер. Не кричали, не пробовали пробиться, просто молча ждали. Из стеклянного "стакана" выбралась плотная женщина-контролер и, помедлив, по дальней от меня стенке, прижимаясь и пуча глаза, втиснулась в толпу. Басовито рявкнула какая-то сигнальная система и умолкла.
Мне мельком подумалось, это не просто так. Это я их держу. И правильно делаю. Только надо, наверное, быстрее.
Эскалаторы застыли. Возможно, наверху повернули стоп-кран. Те, кто ехал вниз, отступали назад, вверх, я толкал и подгонял их: вон! ненавижу! — все также замыкая все добрые воспоминания вокруг черного сгустка.
— Сп-пускайся, — шептал я, — спускайся. Здесь н-никто не обидит.
Смерть робко одолела ступеньку и наконец стала видна.
Это была немолодая женщина с худым бесцветным лицом. Узкие губы, впалые щеки. Синяя длинная юбка и мешковатая кофта, застегнутая на все пуговицы. Сумка на ремне.
Смерть смотрела на меня во все глаза.
— Что? — как птица повернула она голову, умудряясь не отвести от меня взгляда.
Нога ее замерла над очередной ступенькой.
— Сп-пускайся, — мягко сказал я.
Женщина обернулась, лицо ее сделалось растерянным.
— Пусто… — тихо сказала она.
Шаги ее вниз, ко мне, были легки. Одна рука сжата в кулачок, другая нырнула в сумку.
Мы были вдвоем, я напротив ее, а все остальные, оттиснутые, отжатые от эскалаторов, темнели фоном на периферии зрения.
Вот и пригодился дар.
Наверное, подумалось мне, я не должен обижаться на судьбу. Такое бывает. Я где-то читал. Кажется, у Воннегута. Там было про Марс, про семью, про человека с собакой… Нет, неудачный пример.
Женщина сошла, и я прижал ее к себе, боясь отпустить. Вместе мы оказались в углу у знака "проход запрещен", вместе опустились на пол.
— Не отп-пускайте в-взрыватель, — сказал я.
Она замотала головой. Она дышала жадно и часто, под кофтой вздымалась худая грудь и прорисовывались продолговатые бруски, закрепленные вокруг талии.
А мне стало вдруг спокойно.
Я подумал, что если отследить всю мою жизнь, то она вся есть подготовка к этой встрече. Причина и следствие, длинная цепочка. ДЦП дан был мне для того, чтобы я отчаялся, и появился Виктор Валерьевич Усомский. Выполняя свое предназначение, он научил меня ходить и понимать себя. Все светлые моменты происходили единственно, чтобы я мог их вспомнить в нужное время. Сергей придержал дверь, чтобы я обрел дар. А дальше сыграли свои роли мама, Рита, невидимый Вовчик — только для того, чтобы я оказался в метро и смог перехватить…