Я — эбонитовая палочка
Шрифт:
— Н-не п-понимаю, — прошептал я.
— Чего? — спросил Сергей.
— П-почему з-зомби?
— А что, не похож?
— Он пэ… п-полз и-и изв-винялся, мне к-кажется.
— Это у них бывает… Как локоть?
Я осторожно пошевелил рукой. Боль почти не чувствовалась. Скорое всего, просто ушиб.
— Н-ничего.
— Это хорошо, — Сергей вздернул к лицу запястье. Блеснул круглый циферблат часов. — Черт, опаздываю. — Он поморщился. — Не прочь встретиться вечером? Я все объясню… Постараюсь, по крайней мере.
—
— А на "Звенигородской". Там же, у барьерчика. В семь.
Я кивнул.
"Достоевская" кинулась под поезд серым камнем, желтым светом.
— Пока, — сказал, выскакивая, Сергей.
— П-пока.
Спинами и плечами меня затерли вглубь вагона.
— Ну пройдите, пройдите еще! — напирала тетка в красном пальто. Нахрапистая. Пухлая. Яркая. С матерчатой сумкой и объемным пакетом из "Окея".
Глаза смотрели бесстыдно.
— Молодой человек!
— Чт-то?
Я не понимал, что ей от меня надо. Пространства, которое она и так занимала, хватило бы на трех таких как я.
— Подвиньтесь. Я вижу, вам есть куда, — тетка улыбнулась, показывая мне железные зубы. — А я сумочку поставлю…
Д-дура, подумал я. Но развернулся, встал боком.
— Вот спасибо, — сказала тетка.
Своя сумка ей была дороже чужого меня.
Я закрыл глаза. Так было легко представить, что ни тетки, ни вещей ее рядом нет. Растворилась. Рассыпалась. Улетела.
Как-то само собой стало думаться, что она тоже может быть зомби.
Хотя, на самом деле, мне все же было непонятно, какой смысл вкладывал в это слово Сергей. Тот, ползущий на коленях человек, мало походил на живого мертвеца.
Совсем не походил, если честно.
Значит, зомби — это, скорее, просто наиболее подходящее название. Но если так рассуждать, то все равно должны быть какие-то общие черты.
Я увлекся.
Когда мне было одиннадцать, от нас с мамой ушел отец. Это уже после Феодосии. Много после. На нервной почве у меня участились мышечные спазмы. Потом появились боли в левом голеностопе. Острые, внезапные. Казалось, будто кости прижигают изнутри.
Я тогда понял, что скоро перестану ходить.
Даже, помню, испытал мрачную радость: перестану ходить, а там и умру, всем легче будет. А отец — отец пожалеет тогда и вернется.
Мама часто ревела за стенкой, в большой комнате.
Реабилитационной группы в то время не было. А если и была, то лишь в проекте. К нам периодически заходила педиатр из районной поликлиники, немолодая усталая женщина, выписывала обезболивающее, витамины, какие-то лекарства.
Как-то, посмотрев на меня, лежащего бледным трупом на кровати, она отвела маму в прихожую и на клочке бумажки записала ей телефон. Только он на пенсии, предупредила она, одеваясь. Может и отказать.
Так в моей жизни появился Виктор Валерьевич Усомский.
Ему было семьдесят четыре. Он ходил с палочкой, мягко подшаркивая. Тонкие усики. Живые глаза. Твердый голос. И костюм. Всегда. Непременно.
Я его сначала невзлюбил.
С моими ногами он сразу стал обращаться бесцеремонно — мял, сгибал, выворачивал, колол. Я извивался и кричал от боли. Я бы, наверное, подрался с ним, если бы мама не придерживала меня по его просьбе. Все мои удары доставались ей.
"Не, это мы переборем, — уверенно говорил он, вдавливая пальцы мне в бедра. — Переборем, перенастроим. Летящей походки, конечно, не обещаю…"
"А з-зачем, з-зачем тогда? — плевался я. — Я же все р-равно б-буду урод!"
"А затем, — наклонялся он ко мне, — что ноги в человеке еще не все. Не главное. Главное здесь и здесь".
Ладонь его невесомо прикасалась к моим груди и голове.
"А х-ходить?"
"Важно, — говорил он, — чтобы ты хотел ходить. И мог. И ног своих не стеснялся. Каждый человек, Коля, живет двумя жизнями. Да-да. Есть жизнь тела. Пришел-ушел. Съел-выпил. Она, по сути своей, скучна и однообразна. Не без приятных моментов, но все-таки… А без внутренней жизни, жизни души и разума она еще и бессмысленна".
"И че… чт-то?" — вздыхал я.
"А то, что тебе необходимо растить в себе этот смысл. Учиться думать. Учиться жить для чего-то. Тогда все внешние неудобства будут преодолимы. Или же вовсе окажутся не существенны. Вот ты читать любишь?"
И Виктор Валерьевич опять мял мои ноги, а я кричал.
"Н-нет! Н-не знаю!"
"И зря, — он обтирал потный мой лоб вафельным полотенцем. — Очень зря. Книга — это мостик. Мечта. Мудрость. Логика. Она все дает. Детективы читал когда-нибудь?"
В руке его возникала и взмахивала серыми страницами книжка в мягкой обложке. "Убийство в Восточном экспрессе" — золотились буквы.
"С-сказки… П-про Урфина Д-джуса…"
"Ну, сказки тоже хорошо, — кивал Виктор Валерьевич, подставлял стул к изголовью, садился, располагая палочку между колен. — Давай вместе почитаем. И разберем. Просто неинтересно, когда бездумно. — Он подбирался и начинал: — "Ранним морозным утром, в пять часов по местному времени…" — И тут же отвлекался: — Итак, пять часов. Важно это? Не знаю. Но на всякий случай запомним. "Ранним морозным утром…"
С тех пор я люблю представлять события своей жизни как главы или главки какого-нибудь детективного романа.
Мне нравится разбирать их на составные части, на побудительные движения, на эмоциональные порывы, нравится видеть отдаленную взаимосвязь. Нравится смотреть на все, как на загадку, требующую участия.
В какой-то мере я этим живу.
Это ведь обо мне: "Народу опять было — не продохнуть. Я встал за низеньким, лысеющим мужчиной…"
Поезд постоянно подтормаживал. Тетка облизывала ярко-красные губы розовым языком.