Я — эбонитовая палочка
Шрифт:
У нее все были мальчиками и девочками. Наверное, когда тебе за шестьдесят, на многое смотришь по другому. В том числе на тех, кто моложе.
Мальчики и девочки. Детский сад. Игры в песочнице.
"А в-вас н-не с-сму-у…" — спросил я.
"Нисколько, — ответила она. — Меня не смущает ни ваша речь, ни ваша походка. Может быть, это даже плюс, мой мальчик".
И я согласился.
— Николай, мне бы табличку вставить.
— С-сейчас.
Вероника Сергеевна с техникой сложнее калькулятора
Чтобы не насиловать ноги, я подкатился к ней на стуле. В-ж-ж!
— В-вот зд-десь н-нужно…
Нет, проще, конечно, сделать самому. Я потеснил Веронику Сергеевну, прибирая клавиатуру к рукам.
— С-сколько с-столбцов?
— Шесть.
— С-сюда?
— Чуть ниже. И второй столбец больше остальных.
— Тэ… т-так? — я щелкнул вставкой.
— Николай!
Стул подо мной с силой крутнулся, словно обретя свою волю.
— Д-да? — сказал я.
Чужие серые глаза. Сверла зрачков.
— Прекрасно! Безногое чудовище выползло на свет! — Светлана Григорьевна отпустила подлокотник. — Медленно ползем, Николай. Медленно!
Вероника Сергеевна со вздохом уткнулась в монитор. Я, отталкиваясь ногой, вернулся за свой стол.
— Ты понимаешь, что ты предатель?
Лицо Светланы Григорьевны уже горело. Она принадлежала к тому типу людей, которые могли накручивать себя до исступления. Что-то вроде Гитлера. Или еще какого невротика.
Я как-то пытался разгадать причины такого ее поведения. Обиняками да осторожными расспросами, что при моем заикании, конечно… Впрочем, неважно.
У Светланы Григорьевны были муж и два взрослых уже ребенка — сын и дочь. Муж замом кого-то там работал в городской администрации. Сын пил, причем прилично. Его лечили, кодировали. Он впадал в буйство. Дочь жила отдельно и вроде не бедствовала. А удачно или неудачно вышла замуж, я не знал.
Сама Светлана Григорьевна до развала Союза была парторгом на каком-то областном предприятии. Неистовое желание клеймить и обличать, наверное, оттуда, с тех времен. А злость… Злость, наверное, с этих.
А еще мне думалось, это же не берется ниоткуда. Может в ней накапливается, накапливается, от семьи ли, от болезней, от телевизора, потом — бац! — разрядка.
В какие-то моменты мне даже было жалко ее. Вдруг это непреодолимо?
— Ты — скотина!
Пальцы, унизанные кольцами, вцепились в столешницу. Мне лучше смотреть на них. Толстые белые пальцы. Одно кольцо с изумрудом. Другое — с россыпью бриллиантов. Ногти розовые, но сейчас побелели.
— Ты — полоумный заикающийся идиот!
Вот зачем она так? Что за сигнальщик в голове Светланы Григорьевны отстукивает буквы и складывает их в жуткие слова? Почему это лезет из нее как
— Стыдно, да? Где вас нарожали таких? Уроды кругом! Ни одного нормального не осталось! Куда ни ткни — урод!
Светлана Григорьевна нагнулась, чтобы выпалить это мне в лицо. Вместо пальцев пришлось смотреть на блузу и брошку в виде веточки.
— И ты не думай, что тебе это с рук сойдет! Бог, он видит! Да еще и моими молитвами! Найдется управа, найдется…
Она подтвердила слова звонким стуком костяшек.
— "…таким образом, в косвенные расходы…" — пробормотала Вероника Сергеевна, едва Светлана Григорьевна решила перевести дух. — Там же две "н", да, Николай?
— Д-да.
— Ты еще заплачешь, заплачешь… Приползешь ко мне! Лоб свой дурной расшибешь! И слава богу! Мне только в радость будет! Все пьют… Присосались, кровопийцы! Только и ждете смерти моей. Ждешь ведь? Ничего, я тебе еще припомню! Ничтожество!
Я подумал: а что, если и здесь, как в метро, вспомнить что-нибудь светлое? Вдруг это заставит Светлану Григорьевну замочать?
— Чтоб ты сдох! Чтоб тебе твои опоздания язвой вылезли! И похоронят тебя, и никто тебя больше не вспомнит! Ни одним добрым словом!
Я зажмурился.
Вспомнилась почему-то не Феодосия. Вспомнился санаторий, куда мама меня, тринадцатилетнего уже, с каким-то малопонятным осложнением, возила по рекомендации Усомского.
Было начало лета. Цвела сирень. Каждое утро перед процедурами меня вывозили на балкон, и сладковатый, удушливый запах от пенящихся внизу кустов, казалось, напрочь забивал носоглотку.
С балкона виделся небольшой садик. Красноватый песок дорожек вился мимо рябинок и облепих. Перед оградой росли ели. На клумбах были высажены цветы. Бархатцы и пионы. А за оградой вверх по склону убегал к небу лес, прозрачный, сосновый, манящий.
На соседний балкон также, как и меня, вывозили девочку.
У нее было бледное кукольное личико и черные волосы, торчащие двумя небольшими косичками над ушами. Наверное, по замыслу косички должны были придавать ей веселый и озорной вид, но на самом деле выглядели нелепо.
Она никогда не улыбалась и не говорила. Просто смотрела куда-то вдаль, на сосны, и глаза ее словно заволакивало туманом.
Я влюбился в нее без памяти.
Тринадцать лет, первая любовь. Тяжелый паровой молот в груди.
У медсестры я узнал, что ее зовут Катя и что здесь она проходит реабилитацию после аварии. "Постарайся ее не беспокоить, — попросила меня медсестра. — Ей и так трудно".
И я честно держался три дня.
Воздушные ванны редко когда длились больше получаса. В дождь нас и вовсе выкатывали на десять минут, не больше.