Я — эбонитовая палочка
Шрифт:
Не знаю, кому как, а мне нравилось, когда мир превращался в сплошной штрих, и не поймешь, где что, лишь угадываешь, лишь воображаешь, что угадываешь, потому что невольно думаешь, что за этой завесой уже ничего нет.
На четвертый день, в дождь, я набрался смелости и подъехал к отделяющим балконы железным прутьям.
"Привет", — сказал я.
Катя легко, едва заметно кивнула в ответ.
А может быть, мне это только показалось. Дождь шумел в кустах. Второй корпус проступал слева зыбким неверным
Темная кофточка. Неизменные косички.
"Меня зовут К-колька, — я подвел свое кресло вплотную к прутьям. — А т-тебя?"
Катя повернула голову.
Я удивился, что под глазами у нее синеватые жилки. И губы чуть ли не синие. Я подумал, что в аварии, может быть, выжила она одна, и никого у нее больше нет. Мне стало жалко ее до слез.
Катя смотрела на меня долго. Потом, помедлив, протянула ко мне ладошку, всю исчерканную чернильной пастой.
"Катя" — прочитал я на ладошке.
"К-катя?"
Она улыбнулась одними глазами.
Я просунул левую руку сквозь прутья и пожал холодные пальчики. Ухал паровой молот. Было и больно, и сладко, и страшно одновременно.
"Все б-будет хорошо, Катя. В-вот увидишь", — сказал я.
А на "люблю" так и не осмелился.
— Как еще такие, как ты…
Светлана Григорьевна вдруг умолкла. И задышала, тяжело, будто спринтер после финиша. С горловым клекотом.
Взгляды наши встретились.
Не знаю, что она прочитала в моих глазах, но в ее глазах я увидел болезненное изумление, словно ей открылось о себе что-то такое, что неприятно ее удивило.
Наверное, Светлана Григорьевна задумалась: "Почему я кричу?"
— Вот что…
Лицо ее остыло, приобрело мучнистый цвет.
Она неуверенно стукнула пальцами по столешнице и тут же отдернула их, словно обжегшись.
— Вот что, Николай, вы работайте, работайте… — выдавила она, развернулась рывком и бросилась в свой кабинет.
С минуту еще я пялился на хлопнувшую за ней дверь. Дела! Это что, это, получается, сработало? Или просто совпадение?
— Николай… — Вероника Сергеевна почему-то шептала. — Николай, вы видели то же, что и я?
Я кивнул.
— Это первый раз на моей памяти… — Вероника Сергеевна поднялась и опустилась. И снова поднялась. — Как думаете, мне стоит к ней пойти?
— З-зачем? — спросил я.
— Она никогда раньше… — она качнула головой. — Нет, вы правы, не стоит. Лучше — позже… Она придет в себя…
Я включил компьютер.
Странное чувство зрело во мне. Будто я сделал нечто постыдное. Это только на первый взгляд кажется, что всего лишь вспомнил девочку, которой не смог признаться. А дальше-то, дальше-то — пропасть.
Я видел, как у Светланы Григорьевны схлопнулся рот и она стала похожа на рыбину, вытащенную из воды. Наверное, что-то в ней умерло. Наверное, я в ней что-то убил.
И как с этим жить?
— Ст-транно, — произнес я вслух.
— И не говорите, — согласилась Вероника Сергеевна. — И все же надо сходить. Может быть, у нее сердце прихватило.
Она шагнула к двери в кабинет. Оглянулась.
— Николай?
— Д-да, — сказал я. — С-сходите.
— Хорошо, — Вероника Сергеевна становилась намного увереннее, когда ее кто-либо поддерживал. — Светлана Григорьевна?
Коротко постучав, она вошла, закрыв дверь за собой.
Из коридора, будто испуганная мышка, выглянула Рита.
— Что случилось?
— Ч-чудеса, — сказал я.
Рита на цыпочках подбежала к моему столу.
— На вас орала?
Я кивнул.
В Ритиных глазах плеснулось негодование.
— Вот гадина! — произнесла она с чувством. — И как такие живут еще? Ничего ей не делается…
— Отк-куда ты зн-наешь? — возразил я.
— Что?
— Что н-не делается?
— Будто не видно! Если бы…
Она, недоговорив, бросилась к запиликавшему телефону. Только рукой махнула напоследок.
Если бы… Я подтянул к себе клавиатуру. А что мы вообще знаем об окружающих нас людях? О тех, с кем живем? С кем растем? Кого любим или ненавидим?
Ничего.
Мы фиксируем только возрастные изменения. Физические, видимые глазу. Если бы Светлану Григорьевну перекособочило, то тогда Рита знала бы — ага, отливаются ее слезы.
А движения души?
Вот ведь глупый вопрос: есть ли у Светланы Григорьевны душа?
Монитор высветил заставку.
Я уставился в нее, в бегущие полоски загрузки системы. Можно ли предполагать душу у человека, который не думает о других? Который каждый раз заходится криком? Человек ли это? Не внешне, внутренне? Не зомби ли?
На монитор вывалились значки рабочего стола, но я не пошевелился.
Мысли мои скакали галопом. Я думал об отце, о матери. Я не знал их, я не знаю их сейчас. Кто они? Бросивший меня, исчезнувший из жизни отец. Мама, ради меня пожертвовашая всем, чем можно — годами, подругами, собственным счастьем.
Мне страшно разбираться в их желаниях. Я вырос. Я боюсь, что не пойму их, а хуже — обнаружу полное свое равнодушие к тому, что их волновало, волнует, составляет их будущее.
Я люблю маму, но ее опека…
Как мне это принять, если отторжение уже инстинктивно? И почему она не делает ни одного шага навстречу? Мне двадцать девять…
Все, все. Работать.
Я с силой потер ладонями лицо.
— Николай!
Хлопнула дверь.
Вероника Сергеевна, появившись, уставилась на меня, словно впервые увидела. Наверное, по ее мнению я должен был рассыпаться на атомы. На кремовой блузке у плеча темнело пятно.