Я — это ты

Аверкиева Наталья

Одиннадцать вечера. Можно считать, что уже наступил выходной. Тур-менеджер только что просветил, где они остановятся и какие у группы планы на ближайшие двадцать четыре часа. Билл не слушал. Он пытался свернуться калачиком в кресле, подобно большому коту, который пристраивается на маленькой табуретке для куклы. Ноги мешали. Том подхватил их сумки, посмотрел пристально, указал взглядом на дверь. Билл скуксился, жалобно сложив брови домиком.

— Помочь? — несколько равнодушно спросил брат.

Он улыбнулся так, будто у него болят все зубы разом, качнул головой. Нехотя встал. Надо сейчас пройти сотню шагов до выхода. В дверях нацепить маску счастья… В последнее время он и сам не замечает, как на

губах возникает идеальная голливудская улыбка, как он машет кому-то из уже знакомых фотографов, как все-таки расписывается на сунутой кем-то бумажке — его фото, сделанное пару лет назад, рассеяно пожимает руку какой-то девчонке, которая едва не падает от этого в обморок. В голове крутится мысль, что все его улыбки — это осколки, которые он склеивает по утрам, а потом привычным движением лепит на губы. Его улыбка стала холодной и страшной, как у манекенов в витринах. Как же все лживо. Как все неправильно. Но об этом он подумает потом. Сейчас главное забраться в машину и снова сжаться в пиксель. Черт, Шульц же обещал, что этот чудо-препарат будет действовать дольше, чем два часа, отчего же сейчас так плохо?

В отеле Шульц осмотрел его еще раз. Обработал горло, заставил выпить горсть таблеток, сделал укол. Билл безропотно глотал горькую гадость, давился, когда врач без предупреждения пшикал аэрозоль в самую глотку, и устало кивал, когда тот объяснял что и как, по какой схеме пить. Билл все равно не запомнит. Надо Тому сказать. Он умный.

Веки тяжелые и воспаленные, глаза режет, как будто его весь день возили мордой по песку. Холодно. Как же холодно. Тело мелко дрожит. Он понимает, что надо просто расслабиться. Всего лишь расслабиться. И на несколько секунд это получается. А потом все равно дрожит. Очень холодно. Надо попросить еще одно одеяло и включить кондиционер на максимальное тепло. Но для этого надо встать, вылезти из-под нагретого одеяла и добраться до пульта на столе.

Холодно.

Слабость.

Натянуть одеяло повыше.

Спрятаться под ним с головой, завернуться, как в кокон.

Как же болят глаза. Почему же температура не падает? Холодно… И кажется, что под кожей лед. Сама кожа горячая, а внутри холод. Черт, как бы еще раздеться? Не будет же он спать в спортивном костюме… Впрочем, почему нет? Он теплый. А там холодно. Наверное, его поселили в самый холодный номер отеля.

— Билл? Ты спишь? — тихо спросил Том, просачиваясь в номер. Билл не видел его. Чувствовал. Том всегда так приходит — тихо, как вор. — Черт… Жара, как в инкубаторе. Ты тут яйца что ли высиживаешь? — фыркнул.

Он ощутил, как брат осторожно подобрался к нему на четвереньках по большой кровати. Засунул руку под одеяло, без проблем нащупывая холодные пальцы. Недовольно вздохнул. Сел рядом.

— Говорил же тебе, не стой на сквозняке, — проворчал он. — Шульц сказал, что дал тебе сильное лекарство, за пару дней на ноги поставит. Ты давай, бери себя в руки, у нас же тур. Ты сможешь, я знаю.

Билл дернул плечом.

— Я знаю, — улыбнулся Том.

Он сидел молча. В коридоре слышались голоса, смех. У них горел ночник. Билл дрожал. Том погладил его по плечу, протяжно вздохнул.

— Хочешь чаю?

Покачал головой.

— Горло бы погрел. Сорвал ведь. Болит...

Опять качнул головой. Том шумно выдохнул. Еще раз погладил его по плечу.

— Я мед купил на заправке. Твой любимый. Луговой. Будешь?

Он не ответил.

— А что хочешь?

Билл чуть приспустил одеяло, так, чтобы было видно только глаза, и жалостливо посмотрел на брата. Ночью ребята хотели через служебный вход удрать из отеля и побродить по городу. Он слышал, как они обсуждали это перед концертом.

— Да куда я от тебя, больного, уйду? — страдальчески закатил глаза Том.

Билл посмотрел еще жалостливее. И идея с побегом принадлежала брату.

— Нет, у меня не было планов на вечер. Какие могут быть планы, когда ты болеешь?

Он изогнул вопросительно бровь.

— Ванна с пеной… — довольно протянул брат. — Сигарета и чуть-чуть виски.

Глаза улыбнулись и исчезли под одеялом.

Том задумчиво сполз с кровати. Рассеянно побродил по комнате, перекладывая с места на место вещи брата. Взгляд наткнулся на меню из местного ресторанчика. Поразмыслив, он заказал в номер чай с лимоном.

Билл вредничал. Том тщетно суетился около кровати, пытаясь заставить его выпить лимонно-чайный напиток. Брат лишь плотнее заворачивался в одеяло, категорически отказываясь вылезать наружу.

— Я буду звать тебя моя гусеничка, — хохотал он, когда очередная попытка добраться до больного провалилась с треском. — А утром из этого кокона вылупится бабочка. Билл, как думаешь, ты на кого больше будешь похож — на махаона или бражника? Кстати, бражник еще и пищит, совсем как ты сегодня на концерте, — закатился от собственной шутки.

Из-под одеяла показался кулак. Том ухватился за него и отдернул одеяло. Билл недовольно сморщился.

— Надо погреть горло, — с улыбкой, очень ласково произнес Том.

Билл капризно выпятил нижнюю губу.

— И никаких возражений.

Он поил его с ложечки, как много лет назад поила мама, что-то говорил ласковое, сюсюкался, словно Биллу не двадцать, а от силы пару месяцев. И в этой трогательной заботе скрывалась вся их бесконечная любовь друг к другу, вся нежность, которую непринято показывать на людях. Билл растворялся в брате так же, как брат растворялся в нем. Они всегда были одним целым, всегда рядом, всегда вместе.

— Не переживай, завтра отдохнешь, отоспишься, и все опять будет хорошо. Это от переутомления, — гладил он его по плечу.

А потом Том лежал рядом и рассказывал, как парни звали в город, как в его номере они выбирали ночной клуб, как бегали и переодевались, спорили, решали брать или не брать с собой охрану. Билл изо всех сил боролся со сном, иногда кивал или вяло улыбался, уткнувшись носом ему в плечо. Голос брата действовал успокаивающе. Звуки становились гулкими и расплывчатыми. Ему вдруг показалось, что он под водой, что, как когда-то, от Тома его отделяет лишь тонкая пленка, которую он никак не может прорвать руками. Он чувствовал удары его сердца, ощущал легкие прикосновения. Сердце билось спокойно и медленно, словно прислушиваясь к другому сердцу. Слабость разливалась по телу, наполняя веки тяжестью. Мыслям лень шевелиться. Они как будто перетекают из одной ладони в другую, переливаются, и Билл даже мог дотронуться до них рукой, если бы захотел. Хотя нет, это не его мысли, это слова брата блестят перед глазами, как конфетти на их концерте. Хороший концерт был сегодня. Том постоянно крутился рядом. Георг и Густав подпевали на бэк-вокале, зал половину песен спел за него. Билл вздрогнул, когда сквозь полудрему ему показалось, что он споткнулся на сцене и рухнул в пугающую пустоту зала, в котором не было ни одного человека: пустой зал — его личный кошмар. Но чья-то сильная рука не дала упасть. Билл попытался подумать, кто бы это мог быть, но мысли путались, цеплялись друг за друга и растворялись, так и не родившись. Он что-то пробормотал, завозился и отодвинулся от слишком горячего брата. А Том так и лежал рядом, с мягкой улыбкой рассматривая бледного, словно призрак, близнеца. Он слишком хрупкий, будто соткан из тумана. Том осторожно дотронулся до его пальцев и сжал их. У братьев не принято показывать свою нежность при окружающих, не принято на глазах у посторонних заботиться друг о друге. Зато так хорошо побыть с братом наедине и поболтать ни о чем. Особенно, когда тот молчит. Он улыбнулся.