Я — хищная. Ваниль и карамель

Ангел Ксюша

А потом понимаю: они оба на меня смотрят. Роберт — выжидающе, и Эрик… почти испуганно. Боится, что передумаю. Дыхание затаил. Мир обретает целостность, давит, распирает меня изнутри.

— Нам нужно взяться за руки, — шепчет Эрик, и я уже потом понимаю, что губы его не шевелятся. Он говорит мысленно, его слова во мне, и я отвечаю — в нем уже: «Хорошо». Ладонь касается ладони, по коже — искры, и кен, кажется, стекает прямо на пол. Мой? Его? Он смешивается, мы исторгаем его, как ненужное, как то, что необходимо отдать. Кен клейкий и застывает на коже.

— Соедините свой кен там, откуда

он выходит в мир, — наконец, я понимаю хоть что-то из того, что говорит Роб. Голова кружится от карамели, от горячих, обезоруживающих взглядов, которые заставляют раскрываться, распечатывать самые глубокие тайники. Хочется кричать и плакать, смеяться и танцевать. Мои ладони уже не единственное, что отдает кен. Он сочится, выступает потом на коже. Жила набухла и пульсирует. Эрик с силой сжимает мои руки, Роберт снова говорит тарабарщину.

Дышу. Стараюсь, во всяком случае, не потерять связь с реальностью. Мы у источника скади. В Липецке. За стенами — город. Магистрали и супермаркеты, кафе и спортзалы, офисы, парки, больницы. Но мир все равно ускользает, меняется, пол засыпает песком — теплым и мягким, в потолке — небо, голубое, без единого облачка. Мы с Эриком, не отрываясь, смотрим на неподвижную гладь воды.

— Соедините свой кен там, где он уходит в землю, — врывается в наш мир голос Роба. Эрик улыбается. Глаза все так же темны, почти безумны. Безумие завораживает. Пол уже не холоден. Нет, не пол — песок. Его греет солнце. Наши колени соприкасаются, жила исторгает очередную порцию кена.

Я должна сказать «согласна». Или не должна? Или я уже сказала?

— Запечатайте кен в жиле друг друга, — громогласно приказывает Роб.

Мутит. Голова кружится, перед глазами плывет, и я уже не отличаю видения от реальности. Где мы? На пляже в выдуманной хельзе или же у источника скади? Кто говорит с нами?

Кто мы?

Кто?..

Эрик кладет ладонь мне на живот и шепчет:

— Верь мне…

Я вдохнула, чтобы ответить, но не успела. Жилу обожгло, в нее хлынул кен, и она поддалась, открываясь. От кончиков волос до кончиков пальцев ног я больше не принадлежала себе.

Я больше не…

Смеюсь. И слезы текут. Глаза закрыты, но я знаю, что Эрик улыбается. Я знаю все о нем, а он — обо мне. Его кен говорит мне, что делать.

Я поднимаю руку, касаюсь его живота — в том месте, где напряжена и звенит сильная жила. Теперь-то я знаю, насколько она сильна… И равно перед тем, как провалиться в беспамятство, направляю в нее горячий поток кена.

Я дышала. Во всяком случае, старалась. Вдох-выдох. Свет золотом струился по стенам, стекал на пол, окружал. Проникал в нас, вспыхивал искрами на кончиках волос Эрика.

Он обнимал меня и улыбался. Моя голова лежала у него на коленях, его пальцы гладили меня по щеке. Амулет на груди нагрелся, но дискомфорта не доставлял. Тепло растекалось по коже — приятное и живое. Казалось, воздух вокруг пропитался жизнью. А еще карамелью и ароматом лотоса — сейчас я чувствовала и его.

Я лежала, старалась дышать и думала о том, что ни один священник ни одной религии не способен настолько связать двух людей, как обычный жрец любого племени. Мне повезло родиться хищной. Я испытала это. Моя жила трансформировалась в нечто

новое, распирала, росла, пульсировала. Эрик держал ладонь у меня на животе, и это было самое прекрасное, что я когда-либо ощущала.

Принадлежность.

Слова перестали что-то значить. Зачем слова, если я и так знаю, о чем он думает? А вот прикосновения — их не хватало. Хотелось вжаться в него, втиснуться, стать его частью. Никогда не отпускать. Разве что… пусть Тома разрисует мне руку.

— Я переборщил? — встревоженно поинтересовался Эрик, и я попыталась сфокусироваться на его лице. Оно расплывалось светлым пятном, обретало четкость, вновь расплывалось.

— Мммм, — получилось сказать. — Нет…

Роберт ушел. Оставил нас вдвоем в этом волшебстве, среди догорающих свечей, наслаждаться друг другом.

— Если хочешь, можешь отдать немного. Я действительно перестарался. — Он аккуратно приподнял меня, прижал к себе и шепнул в ухо: — Ты моя.

Его. Полностью. Странно, но это не пугает меня больше. Меня вообще ничего не пугает, кроме одного: не хочу его потерять.

— Замерзла? — Эрик потер мои обнаженные плечи, пощупал ступни. Руки у него были теплые, в отличие от моих ног, так что, наверное, и правда замерзла. Я не чувствовала холода. Наоборот, жила источала тепло, и оно грело меня изнутри. — Поедем домой?

Я кивнула.

— Там Тома… ждет, — прохрипела ему в грудь, цепляясь пальцами за его рубашку. Рисунок хотелось, видеть Тому — не очень. И почему Эрик сам не может его нанести? — В твоей квартире.

— В нашей, — поправил он меня. — Ты точно не хочешь праздник? Потому что мы могли бы устроить его — через неделю, скажем.

— Не хочу. Вообще ничего не хочу, кроме тебя.

— Это нормально сразу после венчания, — улыбнулся Эрик и осторожно меня поднял. Пол качнулся, стены накренились, над головой опасно навис потолок.

— У меня всегда было плохо с чувством меры, — проворчал Эрик, поддерживая меня под руки.

— У тебя не может быть с чем-то плохо, — запротестовала я и обняла его за шею. Так пол качался меньше. — Ты идеален!

— Бесспорно…

Домой мы возвращались вдвоем. Роберт уехал раньше — когда Эрик вынес меня из здания, машины жреца уже не было. Сидя на сидении, рядом с Эриком, я насильно удерживала себя от того, чтобы его коснуться. Голова все еще кружилась и немного мутило несмотря на то, что он приоткрыл мое окно, и свежий, почти морозный воздух обдувал лицо.

Дальше все помнится туманно. Тома — радостная и оживленная, мягкая спинка дивана в квартире у Эрика, прохладная кисть, скользящая у меня по руке. Краска обжигала, будто въедалась в кожу, и на ней расцветал понятный только воительнице рисунок.

Эрик держал мою ладонь и улыбался. В нем тоже что-то поменялось, или же я раньше не замечала, а сейчас вдруг заметила. Хотелось кричать о том, что произошло. Чтобы весь мир знал, что сегодня я стала женой, что отныне моя жизнь полностью зависит от мужа. Теперь я понимала женщин-хищных. Это в нашей природе — принадлежать, и где бы мы не воспитывались, какие бы ценности не впитали, кен решает многое. Жила иногда говорит за нас, и рассудок не влияет на решения. Наверное, так правильно… Иначе как бы мы выжили?