Я хочу, чтобы...
Шрифт:
Я не могла сбежать, оставаясь человеком. Я не могла сбежать, оставаясь хумай, потому что колдун связал меня. Но цепь между телом и духом всё ещё оставалась зыбкой.
Шагов я не слышала. Зато стук засова заставил вздрогнуть.
– Ну вот и ночь, Амани, - улыбнулся колдун, жадно глядя на меня.
Я потянула абайю (Абайя (абая) – длинное платье с рукавами, иногда может быть украшено вышивкой), оголяя плечо. И, вспоминая, как это делают человеческие женщины, томно пропела:
– Это правда – то, что ты говорил? Я действительно красива?
Во взгляде колдуна полыхнуло оно – желание… Ликуя про себя, я закончила:
– И тебе действительно нравится это тело? Ты хочешь, чтобы оно было твоим?
Я терпела его прикосновения и поцелуи, пока не услышала долгожданное:
– Да-а-а…
Я Амани-хумай. Моя суть – свобода и моя судьба – исполнение желаний.
Я улыбнулась, заглянув ему в глаза.
– Ну тогда получай его.
Теряя сознание, я ещё успела поймать в глазах человека отражение недоверия, удивления, ярости. Но мой дух отлетел достаточно далеко, и я не слышала новое желание.
На руках колдуна осталось только тело прекрасной человеческой девушки. И тоненькая цепочка-связь между ней и духом.
Но этого было достаточно, чтобы пленить меня снова.
Ночь первая. Чёрный конь для шехзаде
День в Бахре, столице великой империи Гази начинался рано.
Только-только солнце-Аллат показывалась из-за горизонта, рассыпав по небу сверкающие волосы-лучи, как узенькие улицы наполнялись жизнью. Люди муравьями торопились по утренней прохладе сделать большую часть работы за день, чтобы отдыхать в жаркое полуденное время. Стучали ставнями лавки ремесленников, позванивали колокольчиками водоносы, приветственно распахивали двери хаммамы (бани), стучали в гонг жрецы Аллат, отмеряя время. Мерно, величаво ступали по пыльным улицам караваны верблюдов. Они направлялись в порт, а оттуда по самой широкой улице в городе – в хану, главный рынок Бахры.
Здесь, в крытых павильонах царил полумрак, прорезаемый сотнями солнечных лучей из маленьких круглых отверстий купола. И шум – стук отворяемых ставень-прилавков, шорох шагов по вымощенному цветной плиткой полу, гулкие голоса пустынников-бедуинов и визгливо-звонкие – жителей побережья. Запахи пряностей, манящие ароматы сладостей и тонкая, но стойкая струйка пачули и амбры витали в воздухе.
Жизнь бурлила, стоило солнцу показаться на небе, и затихала, только когда Аллат исчезала за горизонтом, отправляясь на ночной покой.
Но до заката пока было далеко.
– Ай, сайеди, рот не разевай, пряности-сладости покупай! – как обычно звонко, перекрывая шум, зазывал Фарах, сверкая белозубой улыбкой. – Давай, голубей не считай, покупай, вай-вай-вай-вай!
Амин сгрузил на пол десятый по счёту мешок молотой корицы и уселся под прилавком, переводя дух.
– Ай, сайеди! – воскликнул Фарах, подаваясь навстречу заинтересовавшемуся было товаром кочевнику. – Ай, хорошая пахлава, свежая!
Бедуин, чей народ издревле славился ненавистью к сладкому, только усмехнулся.
– Куда мне её?
– Ну… верблюда накормишь! – нашёлся Фарах, сверкая улыбкой.
Кочевник, махнув рукой, отошёл от прилавка.
– Не идёт сегодня торговля, да простит меня Манат, - тихо пожаловался Фарах, давая отдых уставшему горлу.
Амин пожал плечами и молча поднялся. Во дворе ждали ещё шесть мешков пряностей и требующие за них денег караванщики-бедуины. Денег у Амина не было, а хозяин лавочки, торговец, сайед Ясар, никому кошелёк не доверявший, как обычно опаздывал.
Когда Амин снова вернулся, Фарах ругался с караванщиком – из Аиши или Шакиры, судя по выговору.
– По-твоему это лукум?! – возмущался караванщик, тыча в мягкий белый комочек узловатым пальцем. – Ты посмотри! Да ты его потрогай! Он уже сгнил давно! И за это – двадцать драхм?!
– Пятьдесят, - степенно поправил Фарах. – За прекрасный шакер-лукум, достойный самого султана, да будут дни его вечны…
Амин улыбнулся, стирая пот со лба. Достойный султан не стал бы на такое даже смотреть.
Караванщик снова ткнул в лукум пальцем и поморщился.
– Двадцать пять и это моё последнее слово.
Фарах открыл было рот – возмутиться, но тут по павильону пронёсся звон гонга и громкий чистый голос евнуха:
– Великолепный, одарённый милостью Манат и улыбкой Аллат, Сиятельный шехзаде (Шехзаде – царевич) Шакир изволит пройти здесь!
Амин торопливо упал ниц, упираясь лбом в пол – пусть его и не видно было из-за прилавка. Рядом бухнулся Фарах, к нему присоединился караванщик – как и все посетители рынка пали ниц, приветствуя сиятельного царевича.
В наступившей тишине шелестели одежды евнухов, позвякивали драгоценные браслеты на холёных руках Шакира, стучали «пятками» копий стражи, приветствуя благословенного.
Амину не нужно было подсматривать, чтобы знать – красивое лицо шехзаде кривится в гримасе презрения. Сиятельному скучно в бесконечных торговых рядах и хочется скорей попасть в сердце рынка – оружейные и ювелирные мастерские.
Стража в десятый раз стукнула копьями, и по павильону снова прокатился шорох. Свита шехзаде и сам Сиятельный ушли и вернутся только в полдень – Шакир всегда долго выбирает оружие и подарки наложницам-фавориткам. Тщательно осматривает, подробно расспрашивает мастеров, приценивается, словно нет в его распоряжении всей казны султана.
– Чего разлеглись, болваны?! – взвизгнул над прилавком знакомый голос. – Я вам за это плачу?! А ну марш за работу!
Фарах возвёл очи горе и выпрямился, напевая:
– Как прикажете, сайед Ясар, как прикажете.
Амин с тоской посмотрел на мешки.
Маленький толстенький, но очень голосистый сайед Ясар подкатился к нему и подтолкнул юношу к закутанному в хаик (Хаик – шерстяной плащ, который носят бедуины), точно почтенная дама – в паранджу (Паранджа – халат+накидка/сетка на лицо), кочевнику.