Шрифт:
Всю свою жизнь я борюсь с демонами. С демонами, которые живут внутри меня. Они живут в моей голове и заставляют меня делать плохие вещи. Я понимаю, что это плохо и пытаюсь противостоять им. Пока у меня это получается.
Но когда-нибудь у меня не останется сил, и тогда они выйдут наружу.
***
– Шухер! Бочка идет! – Копытов бросился на своё место, отпрянув от двери.
Класс разбежался по своим местам. Гремели стулья и парты, шуршали пакеты, взлетали
Когда Наталья Борисовна Бочкина вошла в класс, все встали по стойке смирно. Наталью Борисовну боялись. В школе её называли «лютой».
Наталья Борисовна грозно окинула класс взглядом, не предвещающим ничего хорошего, и с ненавистью швырнула журнал на стол.
– Здравствуйте! Садитесь, – отчеканила она и, усевшись на стул, открыла журнал.
Класс замер. Двоечники, разместившиеся на задних партах, попытались пригнуться и съежиться так, чтобы стать как можно менее заметными. Лучше бы вообще стать невидимками. На сегодня было задано выучить любимое стихотворение, написанное Маяковским.
– Я надеюсь, все сегодня подготовились к уроку, – Наталья Борисова окинула взглядом класс и, остановившись на Копытове, медленно произнесла: – Мне совсем не хочется 45 минут слушать ваше блеяние, но придётся.
Наталья Борисовна прошлась взглядом по журналу. Класс пригнулся. Всем было страшно первыми выходить к доске.
– Копытов, – словно приговор, объявила Наталья Борисовна.
Копытов поднялся:
– А можно с места?
– Нет. Копытов, ты знаешь правила. Не тяни время. Не хочешь идти к доске, значит, сейчас в журнале будет стоять двойка, – грозно сказала Наталья Борисовна.
Шебакин повернулся к Копытову, поднял два пальца так, чтобы Наталья Борисовна не заметила, и пошевелил ими.
Копытов, словно приговорённый к смертной казни, медленно двинулся к доске. Все молчали, живо представляя себя на месте Вадима.
Копытов встал у доски и, сцепив сзади руки в замок, начал декламировать:
– Я памятник себе воздвиг нерукотворный,
К нему не зарастет народная тропа…
Класс оживился, как будто играл в игру «Море волнуется». И вот после фразы «морская фигура на месте замри» ведущий объявил наконец «море волнуется раз». С задних парт послышались робкие смешки. Девочки, тихони и отличницы, прикрыли рты руками, делая вид, что им вовсе не смешно.
– Ща Бочка из Копыта памятник отольет, – тихо шепнул Кузнецов Суворову.
Суворов лег на парту вниз лицом и затрясся.
Наталья Борисовна медленно повернулась в сторону Копытова и уставилась на него поражающим взглядом. Лицо её пошло красными пятнами.
– Копытов, я не поняла, ты что, смерти захотел?
– Копыто хочет умереть, чтоб ему памятник поставили. Как Пушкину, – выкрикнул с места Кузнецов.
Суворов приподнялся с парты, посмотрел на Копытова, стоящего у доски, и снова упал на парту, затрясшись ещё сильнее.
– А что не так, Наталья Борисовна? – с невинным видом спросил Копытов, незаметно показывая Кузнецову средний палец.
– Два, Копытов, – Наталья Борисовна резким движением нарисовала в журнале двойку. – И дневник на стол. Завтра я жду твоих родителей. Такое поведение и отношение к учебе недопустимо.
Копытов медленно подошел к парте, взял дневник и, подойдя к учительскому столу, положил его на самый краешек.
Наталья Борисовна начертала в дневнике Копытова красной ручкой резолюцию и, хлопнув дневник о стол, резюмировала:
– Ну что ж, продолжим.
Копытов с невозмутимым видом сел на свое место и стал слушать стихи Маяковского, которые все пытались рассказывать с выражением, чтобы не злить Наталью Борисовну. Многие стихи повторялись. Было скучно. «А вы ноктюрн сыграть могли бы на флейте водосточных труб?» Какой раз он это уже слышит? Неужели Бочка не понимает, почему большинство выбрало именно это стихотворение? Нет, вовсе не потому что оно такое гениальное. Ответ был прост: это стихотворение – самое короткое из всех опусов, которые накропал Маяковский за свою не очень длинную жизнь. Нет, может, оно и не самое короткое, просто выучить ещё короче никому не позволила совесть, да и у Натальи Борисовны возникли бы вопросы, почему именно на это стихотворение пал выбор. Вот Люська молодец, целую поэму выучила. И как у неё только терпения хватило? Вместо того, чтобы заниматься чем-нибудь более весёлым, она торчала дома и пыталась запихнуть в свою и без того забитую память эти рваные строчки, написанные Маяковским в каком-то исступлении. Копытов Маяковского не понимал. У него было совсем другое восприятие мира. Он не ломал руки и не разбрасывал пальцы разломавши, его горло не бредило бритвой. Наверное, поэтому он и не поэт. Все поэты немного сумасшедшие: то ли алкоголики, то ли наркоманы. Копытов не мог поверить в то, что такие стихи, какие, например, писал Маяковский, можно написать в нормальном состоянии.
– Я люблю смотреть, как умирают дети.
У доски стояла Наташа Володина. Её голос дрогнул на этих словах.
Да уж, такое нормальный человек точно не мог написать. Копытов поднял голову и стал внимательно вслушиваться в строчки, которые лились из Володиной стройным потоком без запинок и остановок. Володина, как всегда, серьёзно подошла к заданию. Копытов подпёр голову руками.
– Время!
Хоть ты, хромой богомаз.
лик намалюй мой
в божницу уродца века!
Я одинок, как последний глаз
у идущего к слепым человека!
От последних строчек по телу Копытова побежали мурашки. Побежали они в самом буквальном смысле. Копытов отчётливо почувствовал их на своём теле. То ли это Маяковский так пронзительно написал, то ли Наташа так проникновенно прочитала, но строчки словно полоснули Копытова ножом по сердцу, оставив кровоточащую рану.
Мы все одиноки. Каждый из нас одинок. Мы окружаем себя друзьями, любимыми, но на самом деле каждый из нас одинок.
Что должно было случиться в жизни человека, который написал: «я люблю смотреть, как умирают дети»? Как такое вообще могло возникнуть в голове? Не важно в каком контексте это было написано. Сами по себе эти слова вызывали ужас. Они заставляли очнуться и задуматься.
Класс молчал. Не скрипели стулья. Не шуршали тетради и учебники. Не слышно было перешёптываний. Наташа тихо села на своё место.
Дальше опять пошла тягомотина. Плохо выученные тексты, монотонное чтение без выражения, лишь бы поскорей отстреляться и спокойно сесть на насиженное место.