«Я крокодила пред Тобою…»
Шрифт:
В семье Толмачевых не было никаких традиций, общих семейных застолий, не считая ритуала лепки пельменей на Новый год. В этот день отец с утра готовил мясо на фарш, перемалывал его с луком, добавляя водички, перца, и сам его вымешивал, не доверяя это дело женщинам. Иван Иванович вообще любил готовить, но в силу своей партийной занятости редко бывал на кухне. Он был аккуратист, и даже самую простую пищу готовил тщательно и не торопясь, не позволяя себе небрежности, а очисткам и кусочкам – быть разбросанными по столу и в раковине. Хлеб нарезал очень тонкими ломтиками, супчики варил на легком прозрачном бульоне, затем красиво и аккуратно наливал-накладывал пищу в тарелку. Когда готовила Тамара Николаевна, картофельные очистки запросто уживались в раковине с грязной посудой и кусочками недоеденной пищи. Готовила мама очень вкусно и быстро. Видимо, тот
– Тамара, ты что как свинье навалила опять? – отец морщился и пытался один кусок хлеба разделить еще на четыре, аккуратно смахивая крошки в ладонь и закидывая их в рот.
– Жри, давай, молча, не музи кай, – отбрехивалась Тамара Николаевна, – я как про клятая корячусь целый день, тебе еще подавай!
Отец с шумом отодвигал табуретку, швыряя вилку, которая с грохотом падала, ударялась об косяк, и начинался ежедневный семейный разговор. Марина всегда старалась спрятаться в дальней комнате, когда родители выясняли отношения, пытаясь читать, или громко включала приемник, но обидные и грубые слова все же долетали, заставляя ее краснеть, затыкать уши и плакать. «Ну сколько же это может продолжаться? Каждый день одно и то же! Когда я вырасту, я никогда не буду кричать на мужа! Я буду добрая, я буду любить своих детей! Мой муж будет любить меня, мы никогда не будем ссориться! Мне только одиннадцать, как же долго еще надо ждать свадьбы…» Марина понимала, мама плачет каждый день не потому, что папе что-то не понравилось. «Может, он просто разлюбил маму? Всегда поздно приходит, и от него пахнет вином». Мама ругалась страшными словами, кричала, швыряла в него, что под руку попадет, прогоняла его к той, от которой пришел, потом садилась на табурет и опускала голову на сложенные на столе руки. Мамины рыдания и стенания заставляли сжиматься от жалости Маринкино сердце, в тот момент она ненавидела отца, подходила к матери, прижималась к ней и тоже плакала, ей так хотелось сказать что-то в утешение, но она знала, ее утешения матери не нужны; ничего, кроме лютой ненависти, обиды и сумасшедшей любви к отцу, мать не хотела чувствовать. Тамара Николаевна выходила замуж из жалости, Иван ее высидел, как она говорила. Приходил к ней в дом каждый день, приглаживал чуб, завитый щипцами, вставал на колени и плакал.
– Умру, Тамарочка, если за меня не выйдешь.
Папа в молодости плакал из-за мамы, что не выйдет за него, мама в старости – из-за папы, что за него вышла. Маринка и сейчас подошла к матери, обняла ее руку и прижалась щекой.
– Не плачь, мамочка, пойдем спать, уже поздно, – шепотом выдохнула Марина.
– У-у, отцовское отродье! Вся в папашу своего, иди давай к нему, целуйтесь, – Тамара Николаевна зло одернула руку.
От обиды перехватило дыхание, краска залила щеки, боль за мать и жалость к отцу смешались в непонятное чувство отвержения, неприятия близким человеком предложенного утешения, тогда впервые Маринка почувствовала свою никому ненужность.
Отец равнодушно смотрел телевизор, мать, затихнув, сидела на кухне, закаменевшая в своем бабьем горе, сестра с Пашкой закрылись в своей комнате, врубив на полную катушку магнитофон.
Ольге уже двадцать, Пашке двадцать два. Он объявил родителям, что хочет жениться на Тане, девчонке из простой семьи, они уже встречаются два года, но с родителями Пашка ее не знакомит. Он не знает, как сказать своей Танюше, что папа не хочет их свадьбы, что он хочет для сына другую невесту, которая подходила бы папиному статусу.
– Ну, мало ли, веселая да хорошая, рано еще, понимаю, не нагулялся. Присмотреться надо, жена – это тебе не хихоньки да хахоньки. Жена нужна серьезная, надежная, чтоб раз и навсегда.
Пашка подумал: «Ну да, как мать. А как же любовь?»
– А как же любовь, отец?
– Любовь, она потом придет, ты про любовь и не вспомнишь, когда женишься. Там не до любви будет, банки-склянки, пеленки-распашонки. Семья – это не любовь, это ответственность, работа, лямка на всю жизнь.
Что-то не стыковалось в Пашкиной голове. «Лямка, работа, банки какие-то… где свет, где радость? Где сердце, наконец?»
Маринка постучалась к старшим:
– Откройте мне, я к вам.
– Заходи, мелочь, че скребешься, не спишь? – Ольга открыла дверь.
– Не могу уснуть, мне страшно одной. Маринка прижалась к сестре и заплакала.
– Что ревешь? Не реви. Уже привыкнуть должна ко всей этой богадельне, не маленькая.
Маринка хлюпнула носом, вытерла глаза.
– Оль, можно у тебя побуду?
– Ложись давай, сейчас музыку убавлю. Пашка, вали спать, я мелочь уложу, эти теперь до утра собачиться будут.
– Оль, знаешь что?
– Что?
– Я не люблю спать.
– Как это?
– Ну, я не знаю, как объяснить, но я чувствую отвращение ко сну. Я вот, когда знаю, что скоро пора ложиться, стараюсь это время оттянуть подольше. Я прямо сопротивляюсь всеми силами, чтобы не уснуть.
– Э, э, э! Ты давай кончай так думать. Это ненормально, это психушка. Отвращение ко сну, чего придумала! И давно это у тебя?
– Давно. Не очень. Я, когда засыпаю, думаю, что умираю. Я чувствую, что умираю каждую ночь. Когда засну, не страшно, а когда жду сна – очень даже страшно. Когда я сплю, я не живу.
Оля испуганно смотрела на одиннадцатилетнюю сестру. Ощущения совсем не ребенка.
– Мама мне говорила, что смерть – это сон. Умирать не страшно и не больно, и лучше всего умереть во сне, чтобы лечь и не проснуться.
– Маришка, не болтай. Рано тебе о смерти думать. Давай ложись. Я тебе что-нибудь веселое расскажу.
– Сказку?
– Угу, как дед наср… в коляску и поставил в уголок, чтоб никто не уволок.
Марина засмеялась. Какая же Оля смешная. И добрая. И красивая. От нее все время так вкусно пахнет. Марина легла на краешек кровати и задумалась. Она думала, зачем люди умирают, если уже родились на свет. «Надо было в космосе сделать так, чтобы родилось два миллиона человек – и навсегда. Чтобы больше никто не рождался и не умирал. И чтобы они не старели, всегда были молодые и не болели. Но я же могла не попасть в эти два миллиона и не родиться. Нет, как-то по-другому надо. Земля большая, а помещается на кончике спичечной головки…» – проваливаясь в сон, путалась в казавшихся складными мыслях маленькая Маринка. Ей приснился очень красивый сон. Первый раз в ее жизни – цветной и яркий.
На планете По жил Жан, одинокий французский полицейский. Именно французский, это было ясно по его красивому синему мундиру и смешной полицейской шапочке с козырьком и кокардой. Он был невысоким, толстеньким и, как все французы, носатым. Планета была так мала, что на ней смог бы жить только один человек. Она висела в черно-синем космическом небе, усыпанном яркими серебряными звездами. Жан все время грустил, потому что на планете По все время шел дождь и никогда не было солнца, и потому что на планете По никогда ничего не случалось. Жану некого было защищать, некого было спасать, и его работа казалась совсем ненужной, как и сама жизнь. Он сидел у окна, подперев голову пухлым кулачком, и смотрел в космическое небо, а струи дождя лили по стеклу, делая очертания предметов за окном размытыми и дрожащими. Его печальное созерцание сопровождала музыка из альбома группы «Spaсe» – «Ballad For Space Lovers» (это Марина выяснила несколько лет спустя, когда стала взрослой; а во сне она просто слышала красивую мелодию, которую откуда-то запомнила). Однажды, сидя на крылечке своего домика, Жан увидел пролетающую мимо него планету, такую же маленькую, как По. На ней стоял такой же маленький человечек в полицейском костюме и шапочке с кокардой и размахивал руками в радостном приветствии. Он не был грустным, потому что на его планете всегда светило солнце, росли красивое зеленое дерево и большой яркий цветок. Жан стал махать ему в ответ. Но они так и пролетели мимо друг друга, потому что планеты не могут притягиваться. Марина проснулась.
Свернувшись калачиком, Маринка лежала и вспоминала, как мама забирала ее, маленькую, из садика, как она приходила за ней, пахнущая духами, обнимала и целовала. Улыбаясь и шутя, мама заматывала Маринку в огромный пуховый платок и туго затягивала на спине крест-накрест концы шали.
– Мамочка, мне жалко!
– Кого тебе жалко?
– Ну, не жалко, а жалко!
– Да кого же?
– Да дусно мне, дусно!
Марина пыталась вспомнить, когда мама перестала обнимать ее, говорить всякие добрые глупости? Старалась понять: «Меня мама любит? Конечно, любит! Мамы же не могут не любить своих детей! Просто мама очень устает, поэтому злится, – снова вплывая в пока еще детский сон, Марина думала о маме, о сестре, об одиноком Жане. – Я потерплю. Я очень тебя люблю, мамочка…»