«Я крокодила пред Тобою…»
Шрифт:
– Пошла ты на …!
Вот и весь пример.
Выпивая, Пашка доходил до двух стадий. Когда он пил и был весел, он начинал вдруг разговаривать по-немецки, причем языка не знал вовсе, и тщательно произносившееся с хорошим немецким акцентом «унх цвайден зи ахтунг ауф дитрих ди шольц» говорило о средней степени потребленного напитка.
«Лен, Пашка сегодня немец или херувимчик?» – что означало: трезвый или нет?
Вторая стадия… Страшно вспоминать. Ленка ставила примочки на синяки и собирала остатки переломанной мебели. Вызывала «скорую» для умирающего Пашки, и его, абсолютно бесчувственного, соседи помогали загружать в машину. Два-три дня он отмокал, молчал. Ему было очень плохо и иногда
Зависимость от отца в молодости, точнее, нежелание быть самостоятельным и стремление жить на всем готовом, его житейская несостоятельность в зрелости, патологическая лень и равнодушие, в конце концов, привели Пашку к тому душевному состоянию, из которого он очень хотел бы выбраться, но уже не мог. Ее величество гордыня полноправно властвовала в его душе. В светлые минуты терзания совести Пашка разговаривал с Мариной, жаловался, что очень устал – от всего и от всех.
Ленин звонок раздался поздно вечером.
– Марина, слушай, Паша что-то задумал! Он три дня пил, сегодня с утра собрался куда-то, со мной не разговаривает! На работе его ищут.
– В смысле?
– Я сейчас пришла с работы, дома на кухне, на столе, записка, – Лена взволнованным голосом прочла: «Прости меня, я очень устал, так больше не могу. Не ищите меня». – Марина, надо что-то делать! Поехали!
– Куда поехали? В гараже была?
– Была, машины нет.
– На даче?
– Нет, надо до дач съездить!
– Ты давай бери такси, езжай до дачи, родителям пока не говори ничего. А ты ему звонила?
– Он трубку не берет. Он точно что-нибудь с собой сделает!
– Успокойся, раньше времени не кипятись. Сейчас попробую разнюхать.
Марина набрала номер мобильного Пашки. Гудки. Телефон в зоне действия сети. Марина периодически повторяла набор.
– Да! – неожиданно раздалось на том конце.
– Пашка, ты где? С тобой все в порядке? Ленка тебя потеряла!
– Я в Турции, Маринка!
– Паша, ты больной?! Ленка на уши всех поставила! Мы с ума сходим! В какой Турции?! Что ты там делаешь?!
– В пятизвездочный отель устраиваюсь! – радостно кричал Пашка.
«Да-а, ну, он явно не вены резать туда поехал». Марина не знала, как реагировать.
– Какой отель, а работа? А Ленка?
– А я их всех послал! И работу, и Ленку!
«Надо Ленке звонить».
– Лена! Нашелся твой клоун.
– Что с ним, он где? – с тревогой выдохнула Лена.
– Да нормально с ним все. Ты только не убей его, когда приедет, он загорать полетел в Турцию.
– Как загорать? В какую Турцию? На чем? Когда?
– Ну, на самолете, наверное, если за день управился. Бедная ты, Ленка. Не дай бог кому такое счастье. Давай спать ложись. Деньги-то у него откуда?
– На ремонт дачи копили.
Вернувшись с курорта заметно отдохнувшим, без копейки денег, Пашка пытался пробудить свою совесть.
– Я подонок. Как меня земля носит?
– Пашка, пить завязывай! Жалко же тебя, откуда здоровья столько? Море водки, наверное, за жизнь выжрал. Ленке весь мозг вынес, плачет постоянно, пожалел бы и ее, и себя. Родителей, в конце концов!
– Да знаю я, Маринка, говно я.
– Оттого, что ты знаешь, людям не легче, хоть мать с отцом пожалей!
Пашка с Мариной сидели во дворе, на скамье у подъезда. Он тяжело молчал, опустив голову. Думал.
– Пойду я, – сказал Пашка, подумав. И пошел в ларек за полуторалитровкой пива.
«Да-а, тяжелый случай, – подумала Маринка, – горбатого могила исправит».
– А не надо было ему маленькому жопу целовать! – Иван Иванович придерживался мнения, что во всем виновата мать. – Сюсюкалась с ним, до двадцати лет подтирала, теперь расхлебывай!
– А, ищ-що! Я виновата, конечно, кому ж еще! Пока ты водку жрал с журналисточками, я их одна троих тащила, а теперь я виновата! Ничо-ничо, бог не Антошка, видит немножко! Отольются кошке мышкины слезы!
– Не Антошка, понимаешь… Я работал! Я всю жизнь пахал на семью! Кто вас содержал?! Вы бы без меня дерьмо жрали!
– Нужна мне твоя «содержал»! Лучше дерьмо жрать, чем то терпеть, ЧТО я всю жизнь терплю!
И понесло-о-сь…
***
Беспредельный эгоизм на благоприятной почве родительской вседозволенности приносил свои сочные плоды. Марина не считалась ни с чьим мнением – ни родителей, ни брата, ни сестры, ни учителей. В школе проблем не было, училась она хорошо, вяло участвовала в жизни класса, была умеренной активисткой, безыдейной комсомолкой, не спортсменкой. Марина не умела проигрывать, ее позиция была единственно правильной. Она спорила до кровной обиды, доказывая что-либо оппоненту, даже не будучи до конца уверенной в своей правоте. Маринка часто грустила без причины, раздражалась и стала плаксивой, дочкины перепады настроения, от слез до дурашливого смеха, настораживали мать. Дочь была скрытной, поэтому Тамара Николаевна не могла заподозрить, что неудачный опыт первой любви был причиной ее эмоциональных метаний.
Когда Маринке исполнилось шестнадцать, она влюбилась. Той самой-самой первой, девической, любовью, когда потеют ладошки от одного вида своего избранника. Когда от мимолетного взгляда на него сердце то бьется, то замирает. Маринка приходила из школы и подбегала к окну. Дима жил неподалеку, в частном доме напротив, и из окна Маринкиной комнаты был хорошо виден их двор, большой ухоженный участок, гараж на две машины, небольшой садик и собачья будка с надписью над влазом: «БАРОН». Несколько взъерошенных кошек периодически нарезали круги вокруг собачьего жилища, прежде чем с нечеловеческим криком (ну да, они же кошки) взлететь на дерево. Иногда Дима выходил во двор и разговаривал с собакой. Огромная дворняга утыкалась ему в живот. Маринка с замиранием сердца смотрела, как Димка ласково трепал пса за ухом, гладил его по огромной голове, и с досадой думала, почему она не собака.
В Диму были влюблены все девчонки в классе. Он так сильно отличался от других парней, будто вырос где-то за границей. Отутюженные брючки, наглаженные рубашки с легкими шарфиками, небрежно спрятанными под воротничком, всегда такие чистые, словно их у него триста шестьдесят шесть в году; дорогая импортная обувь, бесконечные пуловеры, джемпера и не менее валютные водолазки под клубным пиджаком. Весь этот дефицит на высокой стройной фигуре венчала белокурая голова с густыми волосами, зачесанными назад и слегка набриолиненными. Когда он вскидывал длинные ресницы, Маринка ныряла в его бездонные темно-голубые глаза, и ей совершенно не хотелось всплывать. Чистая кожа, легкий румянец и потрясающее чувство юмора. Он знал, что нравится всем без исключения, но никогда не пользовался этим кому-либо во вред, потому что его родители до мозга костей были интеллигентными людьми и воспитали мальчика белой вороной. Он не гонял с пацанами по двору, не курил тайком у речки-вонючки за сараями, не пил портвейна и не ругался матом. Его папа был зубным техником. А мама – домохозяйкой. Если бы он захотел, ему разрешили бы курить дома. На его семнадцатилетие родители купили настоящее шампанское, и какая нужда пить при этом в подворотне портвейн? Но курить он не хотел, а на день рождения пригласил самых лучших, по его мнению, девочек из класса. Когда Маринка узнала, что она попала в их число, она заболела. Ее так лихорадило, что Тамара Николаевна всерьез решила вызвать скорую.