Я люблю тебя, Калькутта!
Шрифт:
По давно знакомым улочкам выхожу на Парк-стрит, одну из наиболее фешенебельных улиц Калькутты. Она поблекла слегка, но держит еще марку: все так же ярки ее витрины, все та же нарядная толпа у прилавков кондитерской «Флури». Сворачиваю на мою некогда любимую Фри-Скул-стрит, где привлекали меня россыпи книжных лавок, магазинчики антиквариата и пластинок. Становится темно, зажигаются огни лавок и кафе, толпа все гуще. И вот я уже не чужой здесь, я — часть этой толпы, она втягивает меня, и снова возникают в памяти несколько сотен дней и вечеров, которые я провел в этом городе, и прежде всего тот знойный апрельский вечер 1974 года, когда наша семья впервые ступила на бетонное покрытие калькуттского аэропорта Дам-Дам.
1974
13 апреля 1974 года. Прилетели вчера из Дели около десяти вечера. Было уже темно, когда мы вышли из самолета в аэропорту Дам-Дам. Никогда не забуду первого ощущения: пытаюсь вдохнуть густой, банный воздух, а он застревает в груди, как нечто материальное, — ничего подобного в Дели я не испытывал. Мгновенно мы стали мокрыми с ног до головы, одежда противно липла к телу, многочисленные сумки оттягивали руки.
Затем была дорога от аэропорта (его название отразилось в печально известных разрывных пулях эпохи первой мировой войны — «дум-дум», их делал военный завод, размещенный в этой местности). Мы ехали сквозь духоту бенгальской ночи по бесконечным ущельям улиц, во тьме мерцали крохотные огоньки жаровен. Стоял едкий смрад тлеющих кизяков. Свет фар выхватывал нескончаемые ряды человеческих тел на тротуарах. Вспомнился Киплинг: «Город страшной ночи».
Потом мы долго взбирались по скрипучим ступеням старого дома и в первую же ночь познакомились со злющими и кровожадными калькуттскими москитами. Старенький кондиционер гудел в углу, не давая прохлады, а к утру умолк совсем — отключили электричество. Это называется здесь «лоуд-шеддинг» («падение энергии»). Городу катастрофически не хватает энергии, и он экономит ее, планомерно отключая в течение дня район за районом. Страшно не хочется выползать в суету раскаленных улиц, но надо потихоньку устраиваться. Сегодня суббота — есть два дня на устройство быта.
Вечер. Первый раз прошелся по Бишоп-Лефрой-роуд — так называется наша улочка. Чем знаменит был епископ Лефрой, пока не знаю. Улица небольшая — метров 200 длиной — и выходит на главную улицу Калькутты, нескончаемую Чоуринги.
Мы — не новички в Индии, прожили уже полтора года в Дели, хорошо ладили с индийцами, не падали в обморок от некоторых непривычных обычаев и не боялись съесть острое кушанье с лотка уличного продавца. Нам нравился Нью-Дели — чистенький, утопающий в зелени садов, со своими изящными модерновыми, в стиле Корбюзье, виллами, «город-сад», построенный известным английским архитектором Э. Лютьенсом для власть имущих Британской Индии, когда они вынуждены были перенести столицу из бурлящей Калькутты в другой город. Старый Дели с его чисто восточной атмосферой был от нас далеко, туда ездили лишь на экскурсии. Но ни старый, ни новый Дели не были городом в европейском смысле, таким, как Москва, Ленинград, Прага, Лондон.
Так вот, я рад, что снова вижу Город — с большими домами, трамваями, автобусами; я по такому уже соскучился в полудачном Дели.
В угловом, выходящем на Чоуринги доме был большой магазин, из тех, что в Америке называют «драгстор» — «аптека», где есть все предметы первой необходимости, на наш взгляд не всегда совместимые: хлеб, масло, яйца, пиво, кока-кола, зубная паста, мыло, лекарства, детские игрушки, дорожное чтиво и т. д. Вместо надоевшего в Дели хлеба «Британия», по вкусу и консистенции напоминающего вату, здесь продаются круглые, московские булочки очень постная ветчина, которую режут в специальной машинке на тоненькие лепестки.
Пройдя сотню метров по Чоуринги, я не обнаружил ничего интересного: мастерская по ремонту велосипедов, пункт приема бутылок из-под кока-колы. Под стеной сидело семейство — мужчина, женщина, на циновке спали двое замурзанных детей. Глава семьи тут же устремился ко мне, повторяя «бабу, бабу» (господин — на бенгали)… Итак, первый бакшиш в Калькутте дан.
…Дома на нашей улице восьмиэтажные, типа «доходных», на фасадах — даты строительства: 1921, 1926; судя по внешнему виду, они с тех пор ни разу не ремонтировались. Облицовка облуплена, наружу торчит дранка. Подъезды темные, разят погребной сыростью, заходить туда не хочется.
Наш дом — 1927 года, трехэтажный. У ворот сидит на топчане худющий старик в рваной гимнастерке до колеи, из-под которой выглядывают голые, обтянутые дубленой кожей ноги. Это «чоукидар» — сторож. Сколько раз ты проходишь мимо, столько раз он встает и лихо прикладывает руку к воображаемой фуражке. В крохотном дворике маленькие клумбы с цветочками, какие-то сараюшки. Вдоль стены стоят горшки с цветами, а в углу двора высится лохматая и очень пыльная пальма.
15 апреля. Первый день работы. Наш офис — информационный отдел генконсульства СССР в Калькутте — расположен в старом, колониальных времен особняке на Вуд-стрит и носит романтическое название «Вилла Роз». Кабинет — крохотная комнатка, едва вмещающая железные стол и стул, кушетку, куда усаживаются посетители, и шкафчик для журналов и гранок. Моя обязанность — следить за изданием журнала «Совьет Лэнд»[1], т. е. обеспечивать график его выхода, контролировать доставку бумаги, заказывать и писать материалы о советско-индийских новостях в Западной Бенгалии, главным образом в Калькутте, а также в смежных штатах — Ориссе и Ассаме и частично в Бихаре. Радует, что могу писать сам, а следовательно, ездить и смотреть.
Едва успел познакомиться с коллективом, как потребовалось ехать на бумажный склад, который недавно залило водой. Склад — в отдаленном районе; вместе с ответственным за бумагу, м-ром Бисвасом мы ехали почти час. Был пик жары — полдень, но в офисе было бы не слаще — электричество отключено с утра.
Улицы были бесконечны, и чем дальше мы отъезжали от центра, тем больше раскрывался огромный город во всем своем величии и безобразии- Я смотрел во все глаза, ведь это была моя первая поездка по Калькутте.
Вот ты какая, Калькутта! Длинные, неуютные, какие-то обглоданные улицы, выщербленные мостовые, узкие тротуары. То и дело объезжаем помойки, возникающие прямо посередине проезжей части; тут же сидят люди, бродят коровы и собаки, одуревшие от жары. У края тротуара лежит прямо на солнцепеке человек, совершенно голый, то ли умер, то ли без сознания. Черные от солнца и голода старухи, лица — точь-в-точь как у египетской мумии, выставленной в московском Музее изобразительных искусств, тряся ссохшимися, как тряпки, грудями, что-то выискивают в помойках, режут найденные ошметки овощей и лепешек прямо на асфальте и варят в закопченных консервных банках. Проехали район трущоб — ряды хижин из прутьев, покрытых кусками гнилого джута, старыми газетами, листами жести — как дурной, кошмарный сон. Говорят, так живут в Калькутте около двух с половиной миллионов.
Склад оказался небольшой построечкой почти на самом берегу мутно-коричневой реки Хугли. Бумага более или менее в порядке, если не считать, что влажность и белые муравьи (термиты) сжирают ее с повышенной скоростью и часть ее обречена заранее. Все, что мы смогли, — заставили отодвинуть кипы от осклизлых стен.
17 апреля. Днем телефонный звонок: в Калькуттском университете читает лекцию советский индолог Э. Н. Комаров, просят прислать корреспондента. Решил поехать тоже.