Я, Мона Лиза
Шрифт:
Я позволила набросить на себя плащ, поднять капюшон и сдвинуть его так, чтобы скрыть мой головной убор с вуалью и лицо. Черная ткань волочилась по полу, полностью закрывая юбки.
— Идемте, — сказал он и вывел меня на улицу на безопасном расстоянии от того места, где меня ждала карета.
Жизнь на площади кипела ключом, так что ни прохожие, ни торговцы не обратили внимания на двух монахов. Он подвел меня к шаткому фургону с запряженной в него старой раскормленной лошадью.
— Позвольте помочь вам. — Он хотел подсадить меня.
— Нет. — До меня вдруг дошло, что это тот самый юноша, который вломился в мой дом, словно
Он развел руками, демонстрируя полное презрение.
— В таком случае не надо. Ступайте обратно в свой красивый дом и живите дальше, ничего не зная.
Он не шутил. Отошел от меня, собираясь взобраться в фургон. Если бы я захотела, то могла бы оставить его и вернуться в церковь. Или пройти по площади к своей карете.
— Помоги мне, — сказала я.
Он так и сделал, после чего отвязал поводья и уселся рядом со мной.
— Для начала кое-какие меры предосторожности. — Он взял с сиденья полоску ткани, быстро и ловко ее встряхнул и, сунув руки в мой поднятый капюшон, обернул ткань вокруг моих глаз и завязал на затылке, прежде чем я успела понять, что он делает.
Я оказалась с повязкой на глазах. Запаниковав, поднесла к ней руки. Он зацокал языком, словно успокаивая животное.
— Не бойтесь. Это для вашей же безопасности. Я вздрогнула, почувствовав, как щеки коснулось что-то мягкое, и отпрянула, когда мне законопатили уши. Шум толпы на площади сразу превратился в неразборчивый гул, но я все-таки могла услышать:
— Не волнуйтесь. Мы скоро приедем… — Фургон дернулся и покатил, а я вцепилась в край скамьи, чтобы не раскачиваться. Мы ехали несколько минут. Я изо всех сил старалась прислушаться, только теперь поняв, почему меня вызвали ровно в полдень. К этому времени успевали отзвонить все церковные колокола, поэтому я не могла определить по их звучанию, очень разному, в какой части города мы находимся.
Наконец фургон остановился. Юноша велел мне повернуться направо. Я услышала движение, почувствовала руки и с их помощью неловко вылезла из фургона. Взяв за локоть, он заставил меня идти быстро, чуть ли не бежать; я приподняла юбки, чтобы не споткнуться. Даже ничего, не видя и не слыша, я почувствовала перемену, когда мы ушли с теплого солнца и оказались там, где воздух был душным и прохладным.
Пальцы сильнее сжали мой локоть, заставив остановиться; проводник тихо засвистел. После паузы раздался другой свист, приглушенный из-за ваты в ушах. Кто-то возник передо мной, затем повернулся и пошел вперед. Мы с юношей последовали за ним. Сделали несколько шагов, потом поднялись по лестнице на один пролет. Меня снова заставили остановиться, и я услышала стон тяжелой деревянной двери, скользящей по камню. Подуло легким ветерком.
Потом мы двинулись дальше, уже не таким скорым шагом, под ногами хрустел песок. Я за свою жизнь повидала немало художественных мастерских, чтобы не узнать теперь острых запахов кипящего льняного масла и негашеной извести. Меня усадили на стул с низкой спинкой. Самодовольным веселым тоном мой провожатый обратился к кому-то третьему и сделал это достаточно громко, чтобы я расслышала каждое слово.
— Только скажите — я все исполню.
— Принесешь то, о чем я просил?
— Если нужно. А сколько потом у меня будет времени?
— Дай нам не больше получаса, на всякий случай. — Голос был мужским, не грубым. — Обязательно проследи за временем.
При звуке этого голоса я потянулась к повязке на глазах и сдернула ее.
Сервита и след простыл, его шаги раздавались уже из коридора. Человек, стоявший рядом, потянулся к повязке одновременно со мной. Он был выбрит, с вьющимися каштановыми волосами, разделенными пробором посредине. На нем тоже было монашеское одеяние сервита.
В первую секунду я его не узнала. Без бороды его подбородок казался заостренным, скулы еще сильнее выступали; щетина, блестевшая в рассеянном свете, поседела. Он был по-прежнему красив; будь у него более идеальные черты лица — не так глубоко посажены глаза, потоньше переносица и чуть крупнее верхняя губа, — он мог бы считаться красавчиком. Леонардо ласково улыбнулся, заметив мое смятение, отчего в уголках его светло-серых глаз проступило еще больше морщин.
Я вынула вату из ушей, назвала его по имени и инстинктивно поднялась со стула. Он пробудил во мне воспоминания о моем Джулиано, о Лоренцо. Я вспомнила его письмо к Джулиано, где он сообщал о намерениях герцога Миланского, и почувствовала благодарность к этому человеку. Мне захотелось обнять его как дорогого друга, как члена семьи.
Он почувствовал то же самое. Я поняла это по блеску в его глазах, неуверенной улыбке, по тому, как напряглись его руки, готовые подняться, дотронуться, обнять. Если бы он нашел в себе силы, то поднес бы руки к моему лицу и провел пальцами по каждой черточке. Он относился ко мне с любовью, и я не понимала почему.
За его спиной находилось окно, закрытое куском холста, отрезанного точно по размерам проема, холст свисал со стержня и крепился веревками, с помощью которых его можно было поднять или опустить. Сейчас холст был поднят, открывая толстый слой промасленной бумаги — прозрачной лишь настолько, чтобы, скрывая вид, пропускать желтоватый отфильтрованный свет.
— Прошу вас, садитесь, — сказал Леонардо, а потом указал на табуретку. — Вы позволите?
Когда я кивнула, он протащил ее по каменному полу и уселся напротив.
За ним стоял мольберт с большой деревянной доской; я наклонилась вперед и краем глаза заметила кремовый лист бумаги, придавленный верхним краем доски к мольберту. Слева от мольберта горела лампа на маленьком столике, где лежали разбросанные кусочки угля и горстка пушистых куриных перьев. Рядом на полу стояла корзина яиц, бутыль с маслом и несколько скомканных грязных тряпок.
— Монна Лиза, — ласково позвал он. Строгий черный цвет одеяния подчеркивал впалость его щек. — Мы давно не виделись. — Тут он вдруг стал сдержанным и официальным, улыбка исчезла с его лица. — Прошу простить вынужденную секретность. Она защищает не только нас, но и вас. Надеюсь, Салаи не испугал вас.
«Салаи» — дьяволенок. Отличное прозвище. Я хохотнула.
— Не очень.
Он оживился, уловив мое настроение.
— Джан Джакомо — так его зовут, но это имя ему совершенно не подходит. Мальчишка неисправим. Он пришел ко мне беспризорником, за последние несколько лет я сделал все, чтобы дать ему образование. Он научился письму, хотя и плохо, и из него вышел вполне сносный ученик художника. Хотя иногда я отчаиваюсь, стараясь привить ему более цивилизованные манеры. Но он предан мне всей душой, а это очень полезно. — Его тон подобрел. — Вы хорошо выглядите, мадонна. Материнство вам к лицу. Салаи говорит, у вас чудесный сын.