Я научилась просто, мудро жить
Шрифт:
13 мая 1963-го это 1 мая по старому стилю. Этот день в 1910 году Анна Андреевна и Николай Степанович провели в предотъездных сборах – на следующий день они уезжали в свадебное путешествие в Париж. Для Гумилева – накатанный путь, для Анны – первый выезд за границу, и она, естественно, очень волновалась… Но это было радостное волнение. Не случайна и вынесенная в название стихотворения дата: через 23 года. 1940 – год прихода «Поэмы без героя», где дан такой портрет Гумилева:
Существо это странного нрава.Он не ждет, чтоб подагра и славаВпопыхах усадили егоВ юбилейные пышные кресла,А несет по цветущему вереску,По пустыням свое торжество.И ни в чем не повинен:Памяти Ник. Влад. Недоброво
Ангел, три года хранивший меня,Вознесся в лучах и огне,Но жду терпеливо сладчайшего дня,Когда он вернется ко мне.Как щеки запали, бескровны уста,Лица не узнать моего;Ведь я не прекрасная больше, не та,Что песней смутила его.Давно на земле ничего не боюсь,Прощальные помню слова.Я в ноги ему, как войдет, поклонюсь,А прежде кивала едва.В 1920 г. О.М. (Осип Мандельштам – А. М.) пришел ко мне на Сергеевскую, 7, чтобы сказать о смерти Н.В. <Недоброво> в Ялте, в декабре 1919 г. Он узнал об этом несчастии в Коктебеле у Волошина. И никогда никто больше не мог сообщить мне никаких подробностей. Вот какое было время!
Памяти Николая Пунина
И сердце то уже не отзоветсяНа голос мой, ликуя и скорбя.Все кончено… И песнь моя несетсяВ глухую ночь, где больше нет тебя.По самой природе своей психики Николай Николаевич Пунин был, что называется, человеком золотой середины, хотя и оказался связанным и творчески (Малевич, Татлин, Хлебников), и сердечно (Ахматова) с людьми края (если вспомнить слова Пастернака о Маяковском: «Вы, певший Летучим Голландцем над краем любого стиха»). Даже в сталинский концлагерь Пунин угодил лишь осенью 1949-го, и, если бы не сердечный приступ в августе 1953-го, практически накануне освобождения, вернулся бы и к своим книгам, и своим музейным экспонатам, тяжело больным и не по годам старым, но вернулся бы…
Правда, это был не первый и даже не второй его арест. Впервые Николая Пунина взяли одновременно с Николаем Гумилевым, в августе 1921-го, но… выпустили! Его жена, женщина решительная, врач, проработавшая несколько лет в прифронтовом военном госпитале, хотя и была на сносях, ринулась в Москву, переполошила Ан. Луначарского, в ту пору еще почти всесильного, добилась от «наркома по просвещению» личного поручительства. Николая Николаевича отпустили через несколько дней после того, как всех остальных «таганцевцев», включая Гумилева, пустили в расход, захоронив в до сих пор не обнаруженном котловане. По всей вероятности, Ахматова была посвящена в эту семейную «тайну», иначе б не повторила в точности действия Анны Аренс-Пуниной. Как и Анна Евгеньевна в 1921-м, в 1935-м, не медля ни часа она отправилась в Москву: хлопотать за взятых чекистами сына и «старого друга» (26 октября 1935-го, на одной волне с Мандельштамом), аж перед самим Сталиным, включив в акцию сразу двух Борисов – Пастернака и Пильняка. (Пильняк был вхож к секретарю вождя народов Поскребышеву)… И вновь случилось невероятное: 3 ноября того же года и Льва Николаевича и Николая Николаевича из-под стражи «освободили». «Немедленно», еще скорее, чем четырнадцать лет назад, через десять дней! (В том страшном августе Николай Николаевич провел в тюремном заключении чуть больше месяца.)
О пережитом в местах лишения свободы Пунин распространяться не любил. Однако сам факт отметил: «Был в тюрьме. Ан. написала Сталину, Сталин велел выпустить. Это было осенью» (См. Пунин Николай Николаевич. Мир светел любовью. Дневники. Письма. Запись от 29 июля 1935 г.)
Записано, подозреваю, не столько для памяти, сколько для того, чтобы «лишить» жену ее главного аргумента в их внутреннесемейной многолетней тяжбе, где он, изменщик, был навсегда, «непоправимо» виноват. И не потому только, что привел в их общий дом чужую женщину. Даже если Анна Евгеньевна из суеверия и по причине хорошего дворянского воспитания вслух этих слов и не произнесла, Николай Николаевич не мог не озвучивать более чем красноречивое молчание венчаной супруги. Дескать, в отличие от твоей Ахматовой, которая и пальцем не шевельнула, чтобы вступиться за Гумилева, я вытащила тебя из могильной ямы, хотя и носила под сердцем твоего – тобою выпрошенного, вымоленного ребенка.
Однако и поступок Анны Андреевны приведенная выше дневниковая запись не то чтобы вовсе обесценивает, а как бы сильно занижает истинную его цену. Просто написала письмо Сталину? А кто в таких случаях не пишет?
И это вовсе не единственный эпизод, где автор Дневника предстает перед нами в невыигрышной позиции меж двух главных женщин своей любви и отнюдь не рыцарем без страха и упрека. И тем не менее книга в целом и следа не оставляет от того мало симпатичного третьего и последнего из ахматовских Николаев, который вживили в сознание широкой публики две самые многотиражные из современниц и конфиденток Анны Андреевны – Надежда Мандельштам и Лидия Корнеевна Чуковская, хотя, видимо, прямой напраслины все-таки не возводили. Чтобы этот вывод не завис в пустоте, приведу пару примеров, из самых болезненных и «стыдных»; речь – о мелочной скаредности Николая Николаевича и его «пунических войнах» с сыном Ахматовой Львом.
Наверняка Ахматова, в сердцах, в «дни разрыва», и впрямь горько жаловалась Лидии Корнеевне, что Пунин постоянно раздражен житейской ее беспомощностью (они, мол, надрываются, пытаясь заработать хотя бы прожиточный минимум, а она…) И все-таки, исходя только из опубликованных текстов, включая и переписку Пунина и Ахматовой, предполагаю, что и сама Анна Андреевна, а за ней и Чуковская-дочь, сложением усилий, сильно огрубили, хотя и по разным причинам, ситуацию. И в данном конкретном случае и вообще. Николая Николаевича действительно сильно угнетало безденежье, но (см. Дневник, уж он-то не лжесвидетельствует!) не потому, что был скуп, а потому, что не мог, как хотелось бы, не считать рубли и копейки. Когда-то, в самом начале растянувшегося на семилетие жениховства, двадцатипятилетний Пунин писал будущей жене:
«Я знаю, что к Вам я могу прислониться, как к камню, если меня задавит жизнь» (письмо от 17 июля 1913 г.). В отношениях с Анной Андреевной, равно как и с многочисленными родственниками, особенно после того, как на него свалились заботы о семье младшего брата Анны Евгеньевны, репрессированного за «происхождение», Пунину пришлось годами исполнять роль камня, к которому могли бы «прислониться» те, кто слабее и несчастнее.
Согласитесь, одно дело родиться человеком камня, и совсем другое – окаменеть под слишком высоким давлением обстоятельств, да еще и стать «упорным работником», вовсе не будучи таковым по генетическому предопределению…
Среди ахматовских «заботников» и «заботниц» антипунинцы составляют весьма внушительный подотряд. Особенно не по сердцу им то, что Анна Андреевна, когда наконец-то стала прилично зарабатывать стихотворными переводами, была нерасчетливо, по-королевски щедра к «девочкам Пуниным» – к дочери его и внучке. На намеки подобного рода Ахматова, как уже вскользь упоминалось, никогда не откликалась: переносила их молча. Не могла же она в самом деле сказать, что отдает взятое в долг? Но это было уже после смерти Николая Николаевича. А при его жизни любую ситуацию мысленно (и не только!) разворачивала так, что в должниках оказывался один он. Конечно, Анна Андреевна и тогда прекрасно знала, какого нервного напряжения стоила Пунину (его ведь даже от мобилизации в 14-м году медкомиссия освободила по причине крайней нервности) вынужденная твердокаменность. Но ей нравилось быть несправедливой! Несправедливость утишала обиду, которую приходилось скрывать: «От тебя я сердце скрыла, словно бросила в Неву!» Драма Пунина, похоже, тем и кровоточила, что его не-выбором оказались одинаково сильно оскорблены обе Анны. Анна Евгеньевна отрицательных эмоций не таила. Анна Андреевна долго переносила двусмысленное свое положение тихо и молча. Хотя это вовсе не означало, что милый друг Легкое Сердце, который так и не развелся ради нее с женой, прощен и оправдан. А кроме того, на взгляд Анны Андреевны, унаследовавшей от матери почти патологическое равнодушие к надежной собственности (Ахматова, как известно, немедленно раздаривала даже преподнесенные ей подарки), Николай Николаевич, страдающий из-за безденежья (нечем заплатить за дрова, за художественную штопку выходной, лекционной, пиджачной пары, за сливочное масло для дочери, перенесшей тяжелую операцию, и т. п.) – и впрямь выглядел скупердяем…