Я никому ничего не должна
Шрифт:
Аделаида говорила бабушке, что ее внука надо показать врачу-психиатру, что он опасен для других детей и взрослых, что не способен адекватно вести себя в коллективе. Бабушка покрывалась красными пятнами и орала, что ее внук – ласковый, добрый мальчик и ему просто все завидуют.
Тогда, после случая с Яковом Матвеевичем, Аделаида сказала бабуле, что до конца четверти Сироткин доучиться может, но потом, если его не заберут и не переведут в другую школу, она его отчислит. Бабуля ответила письмом в РОНО.
Да, она предлагала Аделаиде деньги. Та отказалась в резкой форме. Сказала, что
Сейчас я могу понять чувства бабушки Сироткина. Она любила внука больше жизни и не видела его болезни. Не хотела замечать этих странностей, его жестокости. Она искренне считала, что ее внук – с такими генами – может быть только гением. В любви вообще многого не видишь. Да ничего не видишь.
– Я буду писать в РОНО, – грозно сказала бабушка Сироткина директрисе.
– Пишите куда хотите, – отмахнулась та.
Вот все и закрутилось. Бабушка нашла недовольных родителей – такие есть в любой школе, при любом директоре – и убедила их написать коллективную жалобу. Нелли Альбертовна говорила, что несколько подписей бабушка получила в обмен на «благодарности» разной денежной ценности.
Это меня не удивило. Потрясло другое. Письмо коллектива школы против Аделаиды. Кто его составил – я не знаю. Возможно, та же Евгения Павловна, а возможно, Нелли Альбертовна. Но под ним стояли подписи почти всех учителей школы. Первые три были завуча Нелли Альбертовны, преподавателей Якова Матвеевича и Андрея Сергеевича. Получается, самых близких ей людей. Тех, от кого она меньше всего ожидала получить удар в спину.
– Тебе тоже звонили, чтобы ты подписала, – рассказывала мне Нелли Альбертовна, – но просто не дозвонились.
– Я была, наверное, на кладбище. Родителям памятник устанавливала, – прошептала я.
– Я так и поняла, – сказала завуч.
Получалось, что я Аделаиду не предала, вольно или невольно, хотя она вряд ли это заметила. Я себя часто потом спрашивала, подписалась бы я под таким письмом, и могу твердо сказать – нет, ни за что.
Я понимала мотивы Нелли Альбертовны. Честно. Оправдывала. Она всю жизнь была на вторых ролях, везла на себе всю школу. Она очень хотела стать директором. И уже не верила в то, что это когда-нибудь случится.
Я понимала мотивы Якова Матвеевича. Аделаида как взяла его в школу – на замену Андрею, – так могла и уволить. Ради Андрея. И глазом бы не моргнула. Тут и выбора не было.
Но почему Андрей поставил под письмом свою подпись, я до сих пор понять не могу. Ладно Галина Викторовна. Она была ему никто. Посторонний человек. Сдавать, предавать чужих легче. Но Аделаида. Он с ней жил, спал… Как он мог? У меня не укладывалось это в голове. До сих пор спрашиваю себя – почему? За что он с ней так? И даже то, что он потом уволился, его не оправдывало.
– Ты идеалистка. И очень еще молодая, – сказала мне Нелли Альбертовна.
– И где теперь Анаконда? – спросила я завуча.
Та равнодушно пожала плечами.
Видимо, я просто не умею расставаться с людьми. Так и не научилась.
А еще, чем старше я становлюсь, тем больше во мне соперничают характеры родителей. Я хочу быть идеалисткой, как папа, но пытаюсь найти
Эти две женщины – Аделаида и Нелли, – нет, их нельзя назвать подругами, но в силу работы, обстоятельств они были ближе друг другу, чем родные люди. Аделаида звонила Нелли и среди ночи, и в выходные. Они часто сидели «на двоих» в кабинете директора и о чем-то подолгу разговаривали. Они знали подноготную друг друга. Читали мысли, улавливали настроение. Я не верила, что завуч даже не поинтересовалась, где будет работать Аделаида Степановна, как она будет жить. Не верила, что жизнь может идти своим чередом.
Я жила с этими мыслями четыре месяца. Они тянулись и тянулись. И никто в школе за это время ни словом не обмолвился о бывшей директрисе. Я не услышала ни одной сплетни, к которым жадно прислушивалась.
И вот еще что удивительно. Дети, ученики Андрея Сергеевича, очень быстро его забыли. Настолько быстро, что для меня это тоже стало потрясением. Или это свойство молодости? Был Андрей Сергеевич, стал Яков Матвеевич. Они приняли это с каким-то невероятным равнодушием. Никто не пришел и не спросил, где бывший физик, которого так все любили. Точно так же, быстро и легко, когда-то забыли Галину Викторовну. Но тогда я об этом не задумывалась. А сейчас…
Наступал Новый год, который я должна была встречать в одиночестве. Идти мне было не к кому, да и не особенно хотелось.
Я нарядила елку, купила бутылку шампанского. Числа с двадцать девятого начались телефонные звонки. Позвонила мамина медсестра Кариночка. Несколько маминых бывших пациентов, папины коллеги – поздравляли с наступающим и советовали держаться. Желали счастья в новом году.
Я ждала его звонка. Каждое утро просыпалась и загадывала, что сегодня Андрей обязательно позвонит – поздравит. Потому что так положено, так принято. Потому что это нормально. Потому что это праздник, в конце концов. И повод позвонить даже тем людям, которых не слышал много лет. Новый год, новая жизнь, новый отсчет времени.
Он не позвонил.
Я сама позвонила Надежде Михайловне, но никто не ответил.
Я выдержала до второго января. Заставила себя продержаться. Утром я с подарками поехала к Надежде Михайловне. Без предупреждения, понимая, что меня там никто не ждет, и вообще не зная, есть ли кто дома.
Дверь открыл Котечка, недовольный, невыспавшийся и капризный.
– С Новым годом, – сказала я.
– Сашенька, заходите, – вымучил он улыбку.
– Вот подарок.
Я приготовила для Котечки бутылку хорошего коньяка, взяла из папиной коллекции, к которой не притрагивалась. Котечка увидел бутылку и расцвел.
– Ничего себе, – ахнул он, – вот это подарок так подарок! Откуда у вас эта бесценная жидкость?
Я улыбнулась. Папе клиенты дарили дорогие бутылки: виски, коньяк, хотя он предпочитал самую обычную простую водку с отварной картошкой и солеными огурцами.
В коридор вышла Надежда Михайловна.
– Сашенька, с Новым годом, – искренне обрадовалась она. Мне стало немного спокойнее – меня никто не гнал из их дома.
– Я вам звонила, но не дозвонилась, – начала оправдываться я.