Я никому ничего не должна
Шрифт:
– Сейчас время другое, – возразила Лена. – Обычный деловой подход.
– Время всегда одинаковое. И люди не меняются. К сожалению, – сказала я. – Меня эта история подкосила. Не думала, что будет так тяжело. До такой степени. У него были прекрасная мама и отец, который вел себя непорядочно. Лен, ты уезжай, я пойду прилягу. Что-то мне нехорошо.
– Почему вы всегда думаете о людях плохо и ждете самого худшего? – вдруг спросила Лена.
– Потому что я так устроена.
– Вы хоть кому-то верите?
Я должна была сказать: «Да, Лена, я верю тебе», но промолчала.
Лена уехала
У нас была так называемая зона полезного действия – участок в парке, где дети высаживали деревья и кустарники. За этим никто особо не следил. Ставили всем пятерки для галочки, только Лена приходила на участок раз в неделю, вскапывала свои деревца, поливала цветы, отмечала графики роста кустарников и даты цветения. Она до сих пор туда ходит, хотя уже ни забора, ни самого школьного участка давно нет – стал общей частью парка. Но Лена продолжает ходить и рассказывает мне, что зацвел тополь, а ветки на березе обломал ветер.
Так что я для нее как зона полезного действия. Она меня не бросит, пока я не умру. И на кладбище будет ездить регулярно – в день моего рождения и в день смерти. Вытирать тряпочкой памятник, высаживать цветочки, дергать сорняки. До тех пор, пока сама не умрет.
Я никого, кроме мамы, не хоронила и на кладбище не езжу. Хотя Лена несколько раз предлагала меня сопроводить.
– Зачем? – спросила я.
– Ну как зачем? – ахнула она.
– Я их помню. Они все со мной. Для этого мне не нужно никуда ездить. Это все условности и ненужные ритуалы.
Лена больше не настаивала, хотя и не поняла меня.
Для меня люди не уходят, не умирают. Я продолжаю с ними разговаривать, думать о них, как о живых, как будто они уехали в другой город и скоро вернутся. Только подождать надо. Мне так легче. Тем более что многие живые почти как мертвые – есть вроде бы человек, ходит где-то по соседней дорожке, а его вроде как и нет. Для тебя он умер.
Я очень скучаю по маме, папе. Люськи мне очень не хватает, хотя она жива.
Я звоню ей на каждый праздник и пытаюсь поговорить. Она слышит мой голос и кладет трубку. Я дожидаюсь очередного праздника как повода и опять звоню. Она опять бросает трубку или молчит и тяжело дышит в трубку. Да, мы с Люськой, когда-то близкие подруги, живем, но не можем даже поговорить. Я ее не видела много лет и, наверное, больше не увижу. Я ее обидела, чего не могу себе простить. Перед ней я действительно виновата.
Надо сначала рассказать. Это тяжело. Даже не думала, что так тяжело до сих пор.
Так вот, Люська родила сына, когда ей было уже за сорок. А за девять месяцев до этого события к ней вернулся муж. Сказал,
– Женщина, одевайтесь! – в третий раз просила ее гинеколог. Но Люська лежала и смотрела в потолок. Она хохотала. Истерически. Так напугала несчастного доктора, которая в первый раз за свою длительную практику видела такую реакцию на сообщение о беременности. Дикий, истеричный смех. Она привыкла к слезам, но еще никто у нее не хохотал, раскорячившись в кресле.
Люська кое-как сползла на стульчик и выпила предложенной валерьянки. После этого наконец разрыдалась. Рыдала так же долго и в голос, как до этого хохотала. Гинеколог поставила ее на учет, выписала витамины и валерьянку три раза в день.
Она же не знала, что Люськин муж к этому счастливому для нее моменту ушел так же неожиданно, как пришел. И трех недель не выдержал. Собрал почти не разобранные вещи и со словами «в одну реку два раза не войдешь, возвращение было ошибкой» ушел, теперь уже навсегда.
– Сказать ему или нет? – позвонила мне Люська.
– Сказать, он отец ребенка, – ответила я, – имеет право знать.
– А если не поверит?
– Как это – не поверит?
– Я и сама с трудом верю. У нас ведь столько лет не получалось.
– Это его ребенок, – сказала я.
– Это мой ребенок, – тихо и решительно ответила Люська.
Мы плавали в бассейне. Врач сказал, что Люське это полезно. А я смотрела на свою подругу и не верила, что человек может так измениться. Люська стала по-другому ходить, вперевалочку, тяжело, хотя живот еще был маленький и почти невидимый. Держалась за спину.
– У тебя что-то болит? – спросила я.
– Нет, все нормально, – ответила она.
Люська жила как будто внутри себя. Прислушивалась к себе. Одной рукой она придерживала свой живот, как будто тот мог исчезнуть. Пока мы плыли по дорожке, она рассказывала про свои анализы, про уровень гемоглобина и лейкоцитов. Я ее почти не слушала. Но это ощущение – когда мы говорили каждая о своем и понимали друг друга – пропало. Люська ждала от меня вопросов, каких-то слов, соучастия, сопереживания. Я не знала, что сказать и что спросить. Я ее не понимала и не могла понять.
Она была уже месяце на шестом, когда во время традиционного заплыва – мне все сложнее стало с ней плавать, Люська плыла медленно и уже подумывала, как бы начать ходить в другое время, попозже, – сообщила мне новость:
– Я сказала мужу про ребенка.
– И что он?
– Не поверил.
– А ты?
– А что я? Знаешь, он толкается.
– Кто толкается?
– Ребенок. Мне кажется, у меня будет мальчик.
– Подожди. Как он не поверил?
– Очень просто. Мне все равно.