Я, оперуполномоченный
Шрифт:
– Конечно, я ещё совсем мало работаю в розыске, но всё-таки я не видел ни одного преступника, который бы сразу согласился с выдвинутыми против него обвинениями. Многих за руку хватаешь, а они всё равно твердят, что не виноваты. Пусть Нариманов жалуется сколько угодно. Мне плевать. Он попался, и я рад этому.
Вера остановилась и прижалась к руке Смелякова, совсем как влюблённая девочка.
– А я рада, что ты не подбрасывал ему эту треклятую анашу… Знаешь, в милиции так много бессовестных людей… Ты всегда казался мне настоящим парнем: честным, прямолинейным, требовательным к себе. А через мои руки прошло уже столько дел о нарушении законности в органах, что я в каждом
– Да. Только ведь прокуратура ничего не докажет.
– Почему?
– Потому что нельзя доказать, что покалечил именно Васильчук. Может, его на улице собственные приятели исколотили, ну повздорили они по пьянке, схватились за грудки. А потом, когда милиция его взяла, он стал на опера вину валить. Васильчук-то, конечно, очень несдержанный, вспыльчивый, разговаривать с ним трудно, он то и дело на крик срывается. Такому человеку в органах работать противопоказано. Но доказать, что синяки на лице того мужика – дело рук Васильчука… Нет, вряд ли, Вера, свидетелей нет. Никто ничего не видел и не слышал. Слово одного против слова другого.
– Да, трудно… Но ты же не станешь отрицать, что в милиции избивают?
– Не стану. Знаю об этом. Рассказывали. И немало меня такими откровениями огорошили. Хотя «огорошили» – слишком слабое слово… Кстати, это была одна из причин, по которой я начал задумываться об увольнении. Страшно осознавать, что ты являешься частью системы, где сотрудники иногда забивают людей до смерти, и что этому ничего невозможно противопоставить.
– А ты?
Виктор изумлённо поглядел на Веру:
– Бью ли я? Ты очумела, что ли?
– Извини, – она пошла дальше и потянула его за собой, – просто я должна была услышать это лично от тебя…
Виктор не раз возвращался мысленно к этому разговору. Он бесконечно доверял Вере, но признаться в том, что вернул в карман Нариманова анашу, не посмел.
«Вера права, на все сто процентов права, потому что это не метод… Подбрасывать улики нельзя ни в коем случае. Начав это однажды, наверняка скатишься на самое дно. Я это понимаю, и потому мне очень горько… Но как же я должен был поступить? Ведь я заметил, как Нариманов выбросил анашу! Она принадлежит ему! Я так и сказал Вере: наркота принадлежит Нариманову. Я не солгал… Однако я всё-таки солгал. Это знаю я, и это знает Нариманов… Как же я должен был поступить?.. Если преступнику удаётся избавиться от улики – это брак в моей работе. Надо работать профессиональнее… Профессиональнее! Точнее! Работать наверняка! И подобных случаев больше не должно быть…»
ГЛАВА ПЯТАЯ. МАРТ 1980
Они созванивались несколько раз, дважды Виктор заезжал к ней в прокуратуру, хотя никаких дел у него не было. Мало-помалу в Смелякове начала пробуждаться прежняя тяга к Верочке. У неё было одно из тех женских лиц, полных незабываемого обаяния, о которых всегда приятно думать и в которые всегда хочется вглядываться, потому что кажется, что в каждой черте скрывается нечто важное и таинственное, требующее своей разгадки.
Вера заметно изменилась с тех пор, как они познакомились пять лет назад. Её лицо, ничуть не растеряв своего очарования и свежести, сделалось жёстче, улыбка лишилась былой безмятежности, в уголках рта затаились строгие складки, глаза смотрели испытующе. Из беззаботной девушки она превратилась в серьёзную молодую женщину. Это была, конечно, уже далеко не прежняя Вера Шилова, на которую Виктор взирал если не с преклонением, то уж точно с восхищением, и рядом с которой почти всегда чувствовал себя слишком скованно из-за постоянно натянутой в его сердце тоненькой струнки юношеской влюблённости. Нет, он никогда не видел в Вере объект физического влечения, вероятность таких отношений он почему-то сразу выбросил за пределы возможного. Его связывала с Верой только дружба, но почему-то эта дружба допускала влюблённость – лёгкую, почти невесомую, но всё-таки влюблённость.
Вспоминая минувшее, Виктор теперь обнаруживал в своих прежних чувствах много такого, о чём раньше не догадывался, и потому немало удивлялся себе.
Разумеется, Смеляков и сам изменился за прошедшие годы. Работа в милиции многому научила его, закалила, воспитала бойцовские качества, не имеющие ничего общего с мальчишеской задорной воинственностью и самоуверенностью. Конечно, рядом с Петром Алексеевичем он чувствовал себя совсем незакалённым юнцом, но для того, чтобы потягаться с капитаном Сидоровым, нужен был огромный жизненный опыт. Виктор же, пройдя важный отрезок, всё же находился ещё, как он сам понимал, лишь в самом начале долгого пути.
– Здравствуй! – Вера чмокнула Виктора в щёку. – Как ты?
– Отлично!
Они стояли в центре зала станции «Павелецкая» и кричали, чтобы перекрыть шум поездов. На днях Вере позвонил Борис Жуков и пригласил её с Виктором к себе в гости. Мартовские праздники с усиленными дежурствами остались позади, наступило время обычного режима работы, когда Виктор и Вера могли рассчитать свою занятость, и вот они сумели, наконец, договориться о дне.
– Ты знаешь, что Борис женился? – спросила Вера.
– Я с ним в ноябре столкнулся, когда он в загс намыливался заявление подавать.
– Кстати, я его Ленку знаю, милая девочка, весёлая, только молоденькая слишком.
– Где же ты познакомилась с ней?
– Наши отцы вместе в МИДе работают, в одном управлении, так что мы изредка встречались во время праздничных застолий.
– Надо же! Всё-таки мир удивительно тесен.
– Мир-то не тесен, как сказал один наблюдательный человек, а вот социальная прослойка, в которой мы вертимся, слишком тонка. У Лены ещё старший брат есть, только он от их семьи откололся.
– В каком смысле? – уточнил Виктор.
– Знаешь, мидовцы и внешторговцы стараются своих детей по проторенной дорожке пустить. У всех связи, все могут оказать поддержку. Ну, своего рода клановость, хотя у нас принято называть это преемственностью поколений в профессии. А Саша наотрез отказался поступать в МГИМО, потому что с детства был влюблён в фотодело. Он, кстати, и рисует здорово. Может, сейчас уже бросил это, а раньше отменно рисовал.
– А родители, значит, против?
– Они считали, что фотография – баловство, а не профессия… Мои-то ведь тоже хотели меня в МГИМО пристроить. А у меня почему-то была тяга к юридическим наукам.
– Ты бы могла, как Жуков, на факультет международной журналистики поступить.
– МГИМО есть МГИМО, какой факультет ни возьми. Видела я тамошних девочек… Ну не вписываюсь я туда. Там только и разговоров, какую должность папа занимает, кто в какой загранке бывал… И вообще, девочек туда отдают не для того, чтобы профессию получили, а чтобы мужа подходящего нашли…
– Ты у Бориса бывала раньше? – спросил Виктор после долгого молчания.
– Нет, но в Чертаново меня по службе пару раз заносило. Глухое место. Унылые белые девятиэтажки, очень похоже на крематорий. Впрочем, это во всех новых районах. Боря предупредил, что с автобусами у них беда…