Я отвечаю за все
Шрифт:
Доктора ушли, поварчивая друг на друга и бросая сердитые взгляды на того, кто казался им в наибольшем выигрыше, но в общем довольные новыми порядками. А Устименко принялся подписывать бумаги и сразу раззевался с устатку и еще оттого, что всякие бумаги вызывали в нем непременно зевоту.
— Невнимательны вы, родственник, — сказала Люба. — Не вчитываетесь. А вдруг я не то написала.
— А я вам, Любаша, доверяю.
— Надо же доверять и проверять.
— Я выборочно проверяю. Вдруг в одну бумагу
— Вы-то?
— Я-то. Кроме того, мы руководим лично, а не через канцелярию. У нас живое руководство.
В это время вошла Беллочка-секретарша и сказала без всякой почтительности, словно бы Люба была и не начальник, а подружка:
— Из Гриднева Степанова вам опять звонит, возьмите трубку. В четвертый раз сегодня, вас все не было.
— Из Гриднева? — как бы удивилась Габай.
— Господи, ну, которая всегда звонит…
Устименко взглянул на Любу, она ярко покраснела. Сам не замечая, как это сделалось, Владимир Афанасьевич отложил бумаги. И оттолкнул их от себя ладонью.
— Да, я слушаю, — сказала Люба. — Да, я, я. Нормально. Нет, слышу. Кровь пока не переливали…
Он все смотрел на нее — она отвела от него взгляд. Багровый румянец все сильнее, все жарче заливал ее щеки. Устименко быстро закурил, спичка догорала в его пальцах, он не замечал.
— В общем, позвоните мне вечером домой, — вдруг быстро нашлась Люба. — Сейчас у меня народ.
Спичка догорела в пальцах, Устименко зашипел и протянул руку к телефонной трубке.
— Это Варвара Родионовна? — спросил он.
Она кивнула. Глаза ее засияли — может быть, она догадалась, что сейчас произойдет. И сказала громко, громче, чем следовало:
— Подождите. Сейчас с вами будут говорить.
— Варька? — спросил он.
Гриднево не ответило. Но Устименко слышал, знал — она дышит там в трубку. Люба вдруг выскочила из комнаты и плотно закрыла за собой дверь.
— Это я.
— Да, — сказала она, — ты.
— Тебя интересуют мои лейкоциты или лично я?
— Лейкоциты, — глухо ответила она.
— Варька, не придуривайся, — тяжело дыша, сказал он. — Хватит нам, мы старые люди.
— Да, старые…
— И хватит, довольно…
— Что — довольно?
Звук ее сиповатого голоса вдруг пропал.
— Гриднево, Гриднево, — страшно испугавшись, закричал Устименко, — Гриднево, станция, черт бы вас задрал…
— Не ругайся, — попросила Варвара, — тут шнур перекручен, я поправила. Слышишь?
Он молчал, задохнувшись.
— Слышишь? — так же испуганно, как он, закричала она. — Ты слышишь, Володя?
— Да, да, я тут, слышу.
— Ты есть? — вдруг спросила она. — Это ты? Правда ты?
Наверное, она плакала. Или ему так казалось?
— Я тут сижу, — сказал он. — Люба ушла. Я могу говорить все.
Теперь она ждала. Провод ждал. Трубка ждала.
— Скажи! —
— Ты знаешь. Ты всегда знала. Ты все знала.
— И ты знаешь.
— Да, и я знаю.
— Ты сидишь в Женькином кабинете?
У него не было сил отвечать. Какой такой Женькин кабинет? Он даже не понял, о чем идет речь. Не понял, что он, в сущности, еще ничего не сказал. Не было сил понять.
— Ты опять уйдешь? — спросила Варвара. — Как же так, Володечка? Всю жизнь ты уходишь и не оборачиваешься. А я смотрю тебе вслед.
— Я был кретином, — сказал он.
— Я не слышу, — закричала она, — не слышу ничего. Володя, Володя, говори, говори же…
— Сегодня! — закричал он. — Сегодня же…
— Сегодня? Что — сегодня? Я не слышу, ты опять пропал… Провод, шнур…
— Ты прижми, — все кричал он, — прижми шнур…
Они пугались по очереди. То ему, то ей казалось, что их разъединили.
— Ладно, — сказал он. — Если можешь… Пожалуйста, Варя…
— Да, — со всегдашней своей готовностью, словно тогда, в юности, как бы мчась к нему навстречу, сказала она, — да, конечно, да, сегодня…
— Сегодня же! — обливаясь потом слабости, крикнул он. — Непременно. Я теперь живу в больнице. В первой хирургии. Ты меня слышишь, Варя, Варька?
— Слышу, — уже не стыдясь слез, рыдая навзрыд, сказала она, — как же я могу не слышать, глупый человек, — сегодня!
— Сегодня, — повторил он, — пожалуйста, я очень прошу тебя, сегодня. Ты сядь на попутную, через вас идут из Каменки. Или найми. Найми, — закричал он, — пожалуйста, это же нетрудно, это возможно…
Она слушала молча, крепко прижав трубку к уху. И не дышала. Никогда еще не слышала она ничего подобного.
— Слышишь?
— Слышу.
— До свиданья, Варя.
Она молчала.
— Ты слышишь?
— Я Варька, — сказала она таким голосом, что ему перехватило дыхание. — Варька вас слушает. Перехожу на прием. Это все правда, или мне кажется? Скажи что-нибудь из той жизни. Прием.
— Какая собака собачевская, собачея, — сказал он быстро, — ты даже хорош в свободное время, в их отношениях наступила осень.
— Да, — сказала она, — спасибо.
— И еще — «я устала от тебя».
— Больше не надо, — сказала она. — Мы — есть.
— Да, — ответил он. — Мы — есть. Я жду тебя.
И осторожно положил трубку. Стало совсем тихо. «Необходимо дожить до вечера, — сказал он себе строго. — До нынешнего вечера. И тогда все будет отлично».
Когда вернулась Люба, он сидел в том кресле, в котором умер Богословский, и пил воду.
— У вас здорово бессмысленное выражение лица, — сказала ему Габай. — Ответственному начальнику департамента нужно иметь в лице уверенность, строгость и еще нечто вроде «я тебе покажу!».