Я отвечаю за все
Шрифт:
Да, он был жив. Он получил орден Ленина, потом Красное Знамя, потом Отечественную войну первой степени и еще орден Ленина. Об этом писал ей аккуратным почерком Ястребов, которого она и в глаза не видела.
Он же вызвал ее для свидания с мужем за два месяца до Дня Победы, когда Штуб должен был вот-вот возвратиться в расположение наших войск. Случилось, однако, так, что возвращение Штуба прошло весьма негладко, оно чуть не стоило ему жизни. Прилетев к мужу на самолете, Зося застала его уже в госпитале. Штуба сводило от невыносимых болей. Когда
— Нет, — сказал Штуб, — и не собираюсь.
— Это только царапина? — спросила Зося сквозь слезы.
— Как давно я не читал никаких книжек, — вздохнул он. — А откуда это про царапину?
— Не помню, — стараясь сдержать слезы, сказала она. — Понятия не имею.
И попросила:
— Возьми меня к себе. Пожалуйста. Я не могу больше.
— Куда? — кусая спекшиеся от жара губы, осведомился он.
— На свой фронт.
— У меня нет своего фронта, — как бы сострил он. — Понимаешь, Зосенька? Никакого у меня своего фронта нету.
— Не смешно! — сказала она.
А он и не собирался говорить смешное. И не острил. Он сказал правду, он всегда ей говорил правду или не говорил ничего.
— Это невыносимо страшно, — прошептала она. — Я не могу больше с тобой расставаться.
— Дело, Зосенька, идет о жизни и смерти человечества, — облизывая пересохшие губы, словно читая книгу, ровным голосом заговорил он. — Тяп и Тутушек, не говоря об Аликах, уничтожают тысячами в газовках, в газовых камерах, — можете вы это себе представить, любящие матери и обожающие жены? «Быть или не быть» человечеству на земле — так вопрошал старик Шекспир?
— Но почему именно ты? — спросила она то, что спрашивали жены.
— Потому что все, — едва слышно ответил он.
В этот бесконечно длинный вечер Штуб дважды терял сознание, и дважды она видела серьезные, даже непроницаемые лица докторов. Во второй раз Штуба увезли в операционную.
Тогда-то, после двухчасовой операции, и услышала Зося страшное слово «скончался», произнесенное хирургом, вконец истерзанным усталостью и сознанием своего бессилия; и тогда же, еще через несколько часов, случившаяся в том госпитале какая-то экспериментальная «оживительная» бригада вернула Августа Яновича с того света.
— Перестаньте, пожалуйста, разговаривать, — велел ей главный доктор. — Ему нельзя волноваться. Посидите тихонечко с ним, пусть дремлет. Пусть вас даже не замечает.
Ни где его ранили, ни как это произошло, никто тут не знал, а он, разумеется, не говорил.
Через несколько дней, когда ему полегчало, Зося застала в его палате чем-то страшно подавленного огромного усатого капитана с забинтованной головой. Еще за дверью она слышала, как тот в чем-то извинялся и каялся простуженным, насморочным голосом.
— Отцепитесь, капитан, — сказал в ответ Штуб. — Я же не тот идиот, который способен подумать, что именно вы, Крахмальников, желали моей смерти. Мне кажется, вы должны были обрадоваться, увидев меня…
— Но я вас не узнал.
— А я вас сразу узнал — по огромности и по голосу.
— Но вы не подумали же…
— Что я мог подумать в эти секунды? Только то, что вы не знаете, кто я и зачем ползу из их расположения…
И, весело переменив тему, Штуб сказал:
— Познакомьтесь, капитан. Это, Зося, капитан Крахмальников Илья Александрович.
— Могу вам передать привет от вашей супруги и… кажется, Саши?
— Алеши, — поправил Крахмальников. — Моего сына зовут Алешей.
— Мы там вместе в эвакуации в Белом Логу, — рассказала Зося. — Там очень хорошо. И с питанием, и с жильем. И народ местный очень приветливый. Вообще, прекрасно.
Штуб добавил:
— Не хуже, чем в мирное время.
— Конечно, трудности бывают, — сказала Зося.
— Но они не характерные, — помог ей Штуб. — Как правило — все отлично. Как исключение — хорошо.
Он пожал руку Крахмальникову и сказал довольным голосом:
— Я рад, что встретил вас именно здесь.
— А где вы предполагали меня встретить? — раздражился капитан.
— Не злитесь. Вы же понимаете мою мысль.
Когда Крахмальников ушел в свою палату, Зося почти дословно повторила фразу Штуба:
— Кто же ты, Август, и зачем полз из их расположения?
Штуб посмотрел на жену долгим веселым взглядом.
— Я военный разведчик, — сказал он, — и полз из фашистского расположения.
Опять Штуб не соврал. Все было почти так. Почти совершенно так.
— Скушали? — спросил он погодя.
— А когда-нибудь ты мне расскажешь все?
— Вряд ли, — медленно ответил Штуб. — Я постараюсь это «все» забыть. Чем скорее, тем лучше. А может быть, умные ученые изобретут какой-нибудь выключатель, чтобы повернуть его и покончить с некоторыми назойливыми воспоминаниями. Расскажи-ка лучше ты про себя…
Удивительно, как любил он слушать ее вздор, как был внимателен ко всякой чепухе, которая с ней случалась, как смеялся смешному и сердился на тех, кто ее обижал. Впрочем, она никогда не жаловалась. Так уж выходило, что проживание в эвакуации ей давалось куда труднее, чем другим военным женам с детьми.
— Ничего не понимаю, — сказал он, послушав ее немного. — Почему же тебя в милицию забрали?
— Потому что водкой по спекулятивным ценам торговать запрещено — вот почему…
— А ты торговала по спекулятивным ценам?
— Ага, по спекулятивным. У Тяпы валенки совсем прохудились, на улицу не в чем было ребенку выйти. Я и решила купить валенки за бешеные деньги у спекулянтки, но деньги-то где взять?
— Ограбила бы кого-нибудь! — посоветовал Штуб.
И тут вдруг она ему почему-то все рассказала, все с начала до конца: про «любящих» мамочек и про то, как она с ними сражалась, про то, какой была растяпой и как все путала, про свое житие «кухонным мужиком», про сирот войны и про сиротство в их детском доме…