Я отвечаю за все
Шрифт:
Мужики совсем рядом заревели про то, что смерть им не страшна, «с ней не раз мы встречались в степи», и тотчас же раздался топот подкованных сапог — это наконец явилась милиция.
— Значит, будет так, — сказала Варвара. — Я сейчас в лавочку схожу, куплю нам с вами харчишек…
— Хартшишек? — с трудом повторил австрияк.
— И шнапсу, — сказала она. — Будем ужинать. Я очень голодная. Ошень, — повторила она с его акцентом. — Вы меня понимайт? Потом я уйду насовсем спать, а потом уеду…
Рыжей и толстой Симочкиной она сказала,
— Да вы что? — воскликнула Анна Павловна. — Вырожу я ему ковер?
— Из кабинета директора принесите, — сделав страшные глаза, распорядилась Варвара, — или от самого Лосого. Не сделаете — крупные неприятности могут выйти. Вплоть до посадки. Это я вас по-дружески предупреждаю. И чтобы все шепотом, чтобы криков никаких не было.
— Так ведь направили бы в гостиницу…
— А уж это не нашего ума дело, — совсем загадочно сказала Варвара, — это повыше нас с вами начальники решают. Может быть, кое-кому и знать не надо, какой у нас товарищ-господин-сэр-мистер-месье гостит…
И, храня на лице загадочное выражение, Варвара перешла улицу и стала выбивать чеки в коммерческом гастрономическом магазине, к которому жители Унчанска относились более как к музею, нежели как к торговой точке, и приходили сюда не столько за покупками, сколько на экскурсии, разглядывая цены и почтительно крякая.
— Икра… двести… триста грамм, — говорила Варвара, на которую из-за ее размаха тоже смотрели, как на экспонат. — Выбили? Колбасы копченой тамбовской кило. Ветчины…
Несмотря на то что налет ее на магазин продолжался минут двадцать, комнату просто нельзя было узнать. Даже фикус — и тот Симочкина приволокла «академику» в личное распоряжение, и ковер немецкий был, и два кресла из квартиры бывшего немецкого коменданта Унчанска барона цу Штакельберг унд Вальдек, и графин с водой, и стаканы.
— Приветик! — сказала Варвара. — Сейчас будем рубать кавьяр ложкой.
Подбородком она придерживала батон.
— Придут еще гости? — спросил Гебейзен. — Ошень много?
— Гостей двое — вы да я, — сказала Варвара, снимая свою, как выражался Евгений, «мальчиковую пальтушку». — Но я речь скажу от имени и по поручению. Вы садитесь, пожалуйста, не показывайте передо мной свое джентльменство, у вас вид усталый. Ну вот и сели, и хорошо…
Ей непременно надо было говорить, болтать, что-то делать. Она разложила закуски на бумажках, покрасивее, как умела, разлила водку в стаканы — очень много австрияку и совсем на донышке себе и сказала обещанный тост:
— Вот что, товарищ Гебейзен, вы только не думайте, что ваш знаменитый Устименко — это уникальное явление. Таких у нас — завались. Понятное выражение — завались? Россия — это Устименки, а остальное — плюнуть и растереть — не типично. Ясно выражение народное — не типично? У нас таких нет, что на устах — медок, а в сердце — ледок, а если еще и есть, то это осколки разбитого вдребезги, мы с этим боремся и это дело ликвидируем…
Австрияк покашлял и хотел что-то сказать, но она постучала стаканом по столу:
— Не перебивайте, собьюсь, я без тезисов говорить не умею. А если с гостеприимством похуже, если кто жмется, значит семья большая, детишек шесть штук, харчей много нужно детишкам, кушать надобно. У нас, у советских, души открытые. Вот на Западе погоня за капиталом, разные там Круппы фон Болены, и к чему это приводит? А мы всегда победим, всегда, потому что мы не для себя, и у нас, если для себя, то это очень стыдно…
— Мадмуазель плачет, — сказал австрияк, — мадмуазель имеет горе…
— Это потому, что дело пахнет керосином, — сказала в ответ свою нынешнюю глупость Варвара, — то есть я в том смысле, что не в Устименке суть вопроса. У нас такой смысл и принцип, мы иначе никак не можем, а то всемирное кулачье, которое за это над нами смеется, все равно — паразиты и подонки. И над Устименкой есть еще такие, которые смеются, но это нельзя…
Слезы вдруг пролились из ее глаз и хлынули по щекам. Она потрясла головой, как бы сбрасывая эти слезы прочь, и спросила совсем тихо:
— Глупый тост, да?
— Ошень корош, — сказал австрияк, маленькими глотками, как-то чудно отхлебывая водку, — я понималь вас, мадмуазель…
Так и не выпив свою водку, она отставила стакан в сторону, утерла лицо и задумалась. Австриец печально на нее смотрел, старый, общипанный, замученный и все-таки «воззривший сокол» — так она про него думала. Отогреется у него душа или нет? Посильную ли ношу взвалил на себя Устименко? А если правда, вакуум? Тогда как? Ох, только бы помолчать сейчас, только бы он сообразил ничего у нее не спрашивать и не утешать ее…
Что-что, но молчать он умел. Он даже делом занялся — вновь распаковал свой багаж нищего, аккуратно распаковал и бечевку спрятал. И времени на это убил более чем вдесятеро против нужного. И только услышав, что она захозяйничала за его спиной, оборотился к столу.
— Битте! — сказала Варвара ни к тому ни к сему. — Продолжим наше застолье. Значит, так: кавьяр русские рубают ложками, — сказала она, — но так как ложки нет, я вот тут корочку поудобнее отрезала. Кушайте, пожалуйста!
Наконец он улыбнулся. И какая же умная, добрая была у него улыбка, у этого доктора мертвых.
— У нас тут в лавочке пайки выдают, — врала Варвара, чтобы заставить австрияка есть икру. — Сильно отоваривают карточки, классически, особенно нам, геологам. Вы кушайте, не стесняйтесь, у меня там в экспедиции другой паек идет, это все мне ни к чему, смело кушайте, как следует…
Он все смотрел на нее улыбаясь.
— Пожалуйста, — сказала Варвара. — Ву компроне, месье Гебейзен? Вы — Пауль? А как по отчеству?
— Герхард.
— Значит Пауль Герхардович?
— Устименко так говорит.