Я отвечаю за все
Шрифт:
Она молчала, глядя в его доброе, толстое, несчастное лицо суровым взглядом.
— Ну так, — обтирая шею платком и не зная, видимо, как подступиться к тому «вопросу», из-за которого была вызвана Габай, начал Романюк, — значит так, моя раскрасавица. Пригласил я его, битых два часа мучился. Как вот вы — сидит, молчит. Сам собою бледный, глазищами ворочает и ни единого слова. Я ему заявляю: «Рахим, ты соображаешь, куда идешь, куда заворачиваешь?» Заявляю: «Ты мне участок оголяешь, работу губишь». Представляете, товарищ Габай, моргает. Зашел об эту пору Сергей Андреевич…
— Это
— Как это кто? Товарищ Караваев!
Но Люба и Караваева не знала. Впрочем, об этом она промолчала.
— И Сергея Андреевича не послушался, — продолжал Романюк. — Нисколько даже не послушался. Я, говорит, ее люблю, а вы, говорит, любовь понять не можете. Я, говорит, все равно свое семейство брошу, они мне поперек горла сидят со своими пережитками, они мне по психологии чужды. Я, говорит, в своих чувствах не волен, моя любовь сильнее меня. Мы, конечно, с Сергеем Андреевичем рекомендовали ему в руки себя взять — куда там! У него, видите ли, сдерживающие центры отказали. Тут товарищ Караваев даже тон повысил: мы, говорит, тебе твои сдерживающие центры так восстановим, что ты себя не узнаешь…
Романюк напился воды и сказал жалостно:
— Пренебрегите, товарищ Габай!
— Это как же? — осведомилась Люба.
— Пренебрегите обывательскими кривотолками — убедительно прошу.
— Не пренебрегу! — сказала Люба. — Я не могу работать там, где меня считают шлюхой, разбившей семью. Меня учили, что врач должен быть образцовым человеком…
— Да черт бы его задрал, разве мы тебя не знаем? — вспылив и перейдя на «ты», загремел Романюк. — Мы же знаем, что ты ни при чем! Мы в курсе вопроса. Но ради дела прошу, ведь поставила работу на «отлично», прошу по-товарищески: не бросай больничку. Убедительно прошу, и Сергей Андреевич просит…
От непривычных слов и неловкости товарищ Романюк опять обильно вспотел. Люба не ответила ему ни слова, глаза ее блестели недобрым светом. Да бедняга Романюк и не надеялся на ответ. Он только хотел, чтобы все это пронесло. И отпустить врача с участка он не мог, и оставлять ее тут насильно не следовало. Что спросишь потом с Рахима? Застрелит, и все.
— Вы все сказали? — спросила Люба.
Романюк молча развел руками.
— Мне эти «парные страсти вот здесь, — напряженно-спокойным голосом сказала Люба. — Понимаете, товарищ Романюк? Я не трусиха и не истеричка, но когда мне ежедневно пистолетом угрожают…
— Оружие огнестрельное он сдал, — торопливо перебил Романюк, — мы категорически вопрос поставили…
— Ножом станет угрожать, уже было, размахивал, — вдруг устав, сказала Люба, — но не в этом дело. Гадко все это, неужели вам не понятно? Нынче утром на рассвете явился, больных перебудил, сестру напугал. Я более месяца в своей комнате не ночую, живу бездомно — то у акушерки, то у фельдшерицы, то в ординаторской, даже в перевязочной спала. Бродит под окнами, зубами скрипит, спектакли свои всем показывает, стыдно же! Или рыдает на весь двор…
— Но я-то, я что могу сделать?
— Отпустите меня. Это ведь и не работа, и не жизнь.
— Отпустить — не могу.
— Тогда я сама уеду.
— Сбежите? — печально спросил он. — А больные?
— Уеду, — упрямо и яростно произнесла она. — Уеду. Так невозможно.
— А мы не пустим!
— Без вашего разрешения уеду. Позорище на весь район. Вы совладать с вашим Рахимом не можете, а мне каково? Все мне твердят, что у него сильное чувство, а кто знает мои чувства? Ко мне сюда должен был приехать доктор Саинян, и я отменила. Ваш буйный идиот убил бы его, он меня предупредил — убью. Зачем мне это все? Более того, товарищ Романюк, если вы помните, то, приехав сюда, я вам писала насчет доктора Саиняна, но вы заявили, что тут режимная полоса…
— Как же — режимная, конечно, режимная, тут с прописками…
— Для психа Рахима — не режимная, а для великолепного доктора — режимная, — поднимаясь со стула, сказала Люба. — В общем, все ясно. Можете сообщить по начальству, что врач Габай дезертировала…
В ее злом голосе послышались слезы, но она справилась с собой и, стоя перед Романюком, добавила:
— Дезертировала, несмотря на созданные ей замечательные условия. Вы же всегда про бытовые условия говорите, а рахимы — это не быт. Это так!
Кивнув, Люба вышла.
На телефонной станции ей сказали, что Ереван можно получить либо сейчас, если удастся связаться, либо завтра, с двенадцати пополудни.
— Сейчас! — розовея от счастья, сказала она. — Пожалуйста, милая девушка, сейчас.
Связаться удалось, но Вагаршака не было дома. Трубку взяла старуха, и пришлось говорить с ней.
— Здравствуйте, Ашхен Ованесовна, — сказала Люба. Приветствую вас с берега Черного моря.
Опять ее повело на этот проклятый тон уверенной в себе и развязной пошлячки. Она всегда так разговаривала, когда чувствовала к себе иронически-враждебное отношение Бабы-Яги. А старуха Оганян ненавидела ее из-за Веры. Хоть и в лицо-то не видела Любу, а терпеть не могла. Впрочем, Люба платила ей тем же.
— Как вы себя чувствуете, Ашхен Ованесовна?
— А вас это действительно интересует?
— Разумеется.
— Сейчас я вам все расскажу.
И Баба-Яга из далекой Армении принялась подробно рассказывать про свое самочувствие. И про пульс, и про давление, и про беспокойный сон, и про головные боли…
— Вы меня слушаете, дорогая Любочка?
Ей даже послышалось, что старуха хихикнула басом. И про эту злыдню и ведьму Вагаршак говорит, что она чудо из чудес, а не старуха!
— Продолжать, Любочка?
— Вы, наверное, переедаете ваши острые национальные блюда, — отомстила Люба. — Вам нельзя есть ничего на вертеле…
Теперь замолчала старуха. Полезла за словом в карман. Надо же так ревновать несчастного Вагаршака!
— А что делает наш Саинян?
Она нарочно сказала «наш» и подчеркнула это слово.
— Мой Вагаршак? — спросила Баба-Яга. — Мой?
Старуха все еще отыскивала, чем бы отомстить Любе, и наконец отыскала:
— Может быть, даже ухаживает за девушками.