Я отворил пред тобою дверь…

Юденич Марина

Побойтесь Бога, Борис Романович, я дух боюсь перевести, чтобы не прервать вас, — это было абсолютной правдой Все это время пока старик говорил, изредка лишь прерываясь на то, чтобы отхлебнуть остывшего давно чая, Павлов сидел неподвижно, окостенев почти в одной и той же позе, но не смея пошевелиться Потрясение, которое испытывал он от того, что слышал и от того, как вел свое потрясающее повествование старик было настолько велико, что никакие проявления окружающей действительности — будь то гром небесный, разверзнутые небеса, пожар, наводнение, не говоря уже о таких пустяках, как онемевшее тело или пересохшие губы, не могли заставить его пошевельнуться или даже отвести взгляд от вдохновенного, живого и неземного одновременно лица старца.

— Так извольте дух перевести и располагайтесь удобнее, а то вы сидите словно изваяние, мне даже неловко, ей Богу Чай, кстати вот, остыл и не годен совершенно Заварить ли свежего?.

— Нет — Павлов почти закричал это Больше всего на свете он боялся сейчас, что старик прервется

и пропадет это наваждение Да, именно наваждением и ни чем иным более было это повествование, но Павлов готов был отдать не то что пол жизни, всю отмеренную ему жизнь, чтобы оно не оставляло его Он уже не предчувствовал, он совершенно точно знал осталось еще немного, возможно всего несколько минут и ему откроется тайна, сжигающая его душу уже много лет, он почти видел наяву — судьба медленно поворачивает к нему свой лик Он не ошибался, но в тот миг ему не дано было еще разглядеть — на лице капризной судьбы его не улыбка, а злобная, страшная гримаса..

— Ну — нет, так — нет, что ж вы так всполошились, Господи? — старик вдруг улыбнулся весьма довольный реакцией собеседника, — мне и самому хочется быстрее закончить свое повествование, не стану лукавить Так слушайте же! И вот этот заполошный француз является мне и спрашивает помню ли я Сержа Шелешпанского Князя Шелешпанского, прошу отметить Вам эта фамилия, похоже, неизвестна И совершенно напрасно и даже стыдно должно быть, милостивый государь, вам, как историку Князья Шелешпанские свой род вели от Рюрика, хотя справедливости ради обязан заметить, ничем особым в истории России не прославились «Как не помнить. — отвечаю, — стар князь Борис, это очевидно, но из ума еще не выжил».

« Тогда, — он меня, представьте хватает за руки и не являя ни малейшего почтения, начинает трясти как грушу, простите за каламбур, — тогда скажите немедленно, как вы его прозвали в молодости и пишите ему письмо» Вот буквально такой пассаж, галльский темперамент прямо-таки бьет ключом Бог мой, что же здесь вспоминать, если над этим потешался весь полк, не смотря на весь трагизм нашего тогдашнего положения Звал я его «шпанской мушкой». полагаю, вы уже достаточно зрелый муж, чтобы знать, что сие такое Французу же пришлось долго растолковывать, ну да там дело в переводе, знаете ли Что до письма, то я его, естественно, написал, отнюдь не несколько строк, а поболе, признаюсь, растрогался, предался воспоминаниям и, разумеется, просил его отписать мне подобнее о жизни и кончине Глеба и передать рукопись, если нет у него в ней нужды, подателю письма — любезному французскому журналисту Тем же вечером, так удачно все у него сложилось, вопреки извечным нашим формальностям, француз мой улетел в Иудею, или, как вы нынче изволите называть — Израиль..

Утро было как утро — обычное, зимнее, серое, как чаще всего и бывает в эту пору в Москве, но это никак не повлияло на состояние его души Проснувшись он несколько секунд лежал с открытыми глазами и не испытывая абсолютно никаких эмоций смотрел на холодное неприветливое небо за окном, на фоне которого уныло корежились голые, кое-где припорошенные грязным снегом ветви деревьев. А потом рывком откинув одеяло, пружинисто выпрыгнул из постели, не бросив даже беглого взгляда на роскошную панораму заснеженного города, которая открывалась из окна его спальни на двенадцатом этаже самодовольной в своем комфорте и благополучии кирпичной башни, сильно уродующей старинный арбатский переулок — ей впрочем не было до этого дела, а ему, в эти минуты не было дела до погоды, ибо она ни на что не могла повлиять по существу, а значит не заслуживала времени на созерцания и размышления. На ходу затягивая пояс легкого шелкового халата, он поспешил в ванную — и с удовольствием подставил тело под упругую прохладную струю душа Он никогда не понимал людей, которым необходимо было собраться с духом, для встречи с холодной массой воды — будь то шаг под душ или прыжок в бассейн Он вообще не понимал и не любил людей, которые не умели делать быстрых стремительных шагов, двигаться навстречу событиям, опережая их, и, встречая, держать удар Он — умел…

Ему было ровно тридцать три года — и всем кто, узнав об этом с дурацким глубокомыслием изрекал-" О, возраст Христа… " — он неизменно отвечал вопросом: " А что, до тридцати трех его звали как-то иначе? " Люди при этом, как правило, слегка терялись и начинали объяснять, глупо, к тому же, до смешного одинаковыми словами: " Нет, но так говориться… в том смысле, что в тридцать три, его.. " « Спасибо, я что-то слышал об этом», — отвечал он иногда, еще более раздражая и смущая собеседника одновременно Не сказать, что считал он эту полемику умной или смешной, но в результате ее — собеседник чаще всего бывал на некоторое время выбит из колеи, а это ему нравилось Разумеется, он знал с кем и когда можно себе это позволить У него вообще было обострено это чувство — места и времени — и в самой глубине души он был уверен, что именно этому чувству он обязан большинству своих ощутимых весьма успехов, но даже самому себе он никогда не признался бы в этом Он был из тех, кто сделал себя сам, и стремление подчеркнуть это уже теперь, в относительно молодые еще его годы, было столь заметно, что в зрелости, а тем паче в старости грозило стать навязчивым и маниакальным даже мотивом.

Это он знал, как и вообще все свои недостатки, которым старался по возможности не позволять проявляться отчетливо для окружающих Именно так — не позволял проявляться, но не боролся с ними, потому что опять же в глубине души ни одни из своих недостатков таковыми не считал, просто признавал необходимость считаться с мнением окружающих, как обязательное условие собственного успеха Со временем, однако, эта необходимость становилась все меньше, вернее сужался круг людей, с мнением которых он вынужден был считаться. Он позволял себе иногда пофилософствовать наедине с собой и полагал это даже полезным для собственного развития Размышляя однажды таким образом он вывел любопытную формулу — мерилом его успеха по существу и было количество людей, с мнением которых он обязан считаться — чем меньше оставалось таковых — тем большей он обладал властью, а именно власть представляла в его понимании истинную да и единственную, по существу, ценность в человеческой жизни Все остальное — а это из признаваемых им ценностей были деньги и слава, становилось в зависимости от обстоятельств средством достижения или результатом власти, а иногда тем, и другим одновременно В этом смысле — жизненный круг был для него замкнут. Что до самой жизни в физиологическом ее значении, то вне это круга она не представляла для него ценности и преложи ему кто остаться жить безвестным, нищим калекой — он немедленно отказался бы, потребовав без сожаления для себя смерти, но «калекой» — при этом, было обязательным компонентом фатальной ситуации, ибо физическое здоровье — означало для него неотъемлемую и, более того обязательную возможность действовать, а значит, по истечении некоторого времени оказаться вновь в черте заветного круга.

Несколько лет назад, когда его имя стало мелькать в прессе, как крупного удачливого бизнесмена ( популярности он никогда не чурался, более того относился к ее формированию серьезно — не жалея денег на услуги профессионалов, не отдаваясь однако в их руки бездумно и безраздельно), дома у матери его подловил старый друг Именно друг — они были очень близки душевно многие годы — класса с пятого-шестого до окончания институтов и первых самостоятельных лет то есть все время — пока жили в соседних квартирах убого московского двора на грязной и злой рабочей окраине. И именно подловил. Каждый раз, поднимаясь на новую ступень лестницы, по которой неустанно и стремительно вот уже почти десять лет двигался вверх, он, не раздумывая, без сожалений и угрызений совести, разрывал связи со всеми без исключения, кто оставался на предыдущей ступени, не взирая на персоналии и то что его с ними связывало Он был уверен — каждый оставшийся сзади — либо потенциальный соперник, либо — балласт, — ни то ни другое, было ему не нужно Еще он был уверен удачливых соратников ненавидят Он предпочитал, чтобы его ненавидели издалека и, желательно, снизу В то же время — и это был еще один реверанс общественному мнению — он много, убедительно и красиво говорил о команде и, действительно на каждое новое место всегда приходил с небольшой, но слаженной и четкой командой, которую собирал по крупицам, но это была команда обслуги, высокопрофессиональной, высокообразованной и высокооплачиваемой, но хорошо им выдрессированной обслуги, — свите при короле, которой он позволял отчасти и под неусыпным личным контролем себя делать. Фокус был еще в том, что большинство из его челяди, никогда себя таковой не считали, были лично преданы ему и свято верили во взаимность, а те немногие, кто понимал истинное положение вещей предпочитали помалкивать, имея каждый к тому собственное, но весомое обстоятельство — он умел работать с людьми, и это тоже был дар свыше.

Тщательно организованные и обученные кордоны из обслуги — он лично разрабатывал технологию работы своего аппарата — преодолеть было практически невозможно — старый друг воспользовался мягкосердечностью его матери — « случайная» встреча состоялась в ее новой квартире Он спокойно и доброжелательно выслушал все — история была до оскомины банальна, почти анекдотична — серьезно больной ребенок, неработающая жена, институт, в котором не платят зарплаты, неудачные попытки заняться бизнесом, долги, кредиторы, отъем квартиры в той самой грязной пятиэтажке — и в конце на надломе, но с пафосом:.

— Пойми, старик, я не денег просить пришел — я денег твоих не возьму, ты меня знаешь…

— А я и не дам, ты-то как раз меня не знаешь, — подумал он, но продолжал сочувственно ( зачем расстраивать мать — потом упреки а то и слезы — этого он не терпел) слушать.

— Я об одном тебя прошу — дай мне возможность работать — во мне академического гонора нет, я уже давно забыл про свои дипломы и диссертации, и амбиций у меня не осталось ни здоровых, ни больных Я согласен на любую работу — как тот безработный из советской агитки, помнишь? Только дай мне эту работу.

— Отлично, — он легко поднялся из низкого кресла, — прости я на секунду Вернувшись действительно через мгновенье с открытым блокнотом в руке он продолжил, — ты меня порадовал, старик, честное слово Тем, что не ноешь и не требуешь немедленно назначить тебя вице-президентом кампании. Это вселяет в меня оптимизм Пиши, — Он продиктовал ему телефонный номер Звони завтра, прямо с утра Работа у тебя будет, даю слово.

— Сказать, что от тебя? — глаза старого друга подозрительно заблестели.

— От меня? Да-а, можешь сказать, если хочешь..