Я пасу облака

Фронтиспис «Я пасу облака», оригинал рукописи, 1991. Предоставлено Архивом Патти Смит.

В 1991 году я с мужем и двумя детьми жила в пригороде Детройта, в старом каменном доме у канала, впадающего в озеро Сент-Клер. По облупленным стенам взбирались плющ и вьюнок. В живых драпировках балкона, сплетении виноградных лоз и диких роз, голуби воспитывали птенцов. Участок слегка зарос, к вящему ужасу наших соседей, и, стоило нам надолго отлучиться, они пытались его подстричь. Наше дикое поле могло похвалиться множеством полевых цветов, кустами сирени, парой древних ив и одинокой грушей. Свою семью и дом я любила всем сердцем, но той весной меня одолевала жуткая, необъяснимая меланхолия. Дети в школе, уборка сделана, а я часами сижу под ивами, погрузившись в задумчивость. В таком-то настроении я и начала сочинять книгу «Я пасу облака».

Грант Смит (в 19 лет), Нью-Хейвен, Коннектикут, 1935. Предоставлено Архивом Патти Смит.

Мне прислал письмо Реймонд Фой, учредивший вместе с Франческо Клементе Hanuman Books. Попросил что-нибудь неопубликованное. Он выпускал книжки форматом всего три на четыре дюйма, вроде крохотных индуистских молитвенников, которые помещаются в кармане. Меня восхитила идея книжки-малютки, и ранней осенью, когда на дереве дозревали груши, я приступила к работе. Поначалу писалось медленно, и Реймонд периодически подбадривал меня по телефону. Однажды он позвонил, чтобы передать просьбу Уильяма Берроуза. Все издания Hanuman Books имели на корешке порядковый номер. Мне выпал номер 46 — год моего рождения, кстати. Но этот же номер приглянулся Уильяму: его любимое число — 23, то есть мое, разделенное на два. Из любви к Уильяму я согласилась поменяться.

Я писала от руки на бумаге в клетку и поставила последнюю точку 30 декабря 1991 года, в день своего сорокапятилетия. Отправила текст Реймонду, тот перепечатал его на машинке и отослал для публикации в Мадрас. Оказалось, 45 — мое идеальное число.

Сигнальный экземпляр книги «Я пасу облака» я подарила отцу, но время шло, а отец не говорил ни слова. Папа был прекрасным человеком, но надо было очень постараться, чтобы заслужить его похвалу, и я робко надеялась, что он хотя бы перелистнет страницы. Лишь спустя годы, незадолго до смерти, он сказал мне: «Патриция, я прочитал твою книгу». Я приготовилась выслушать критические замечания, но поразилась, что он назвал столь скромный подарок книгой. «Ты хорошая писательница», — сказал он и сварил мне кофе. Такой комплимент я услышала от него в первый и последний раз в жизни.

Как-то меня спросили: «Считаете ли вы „Я пасу облака“ сказкой?» Я всегда обожала сказки, но, боюсь, тут это слово не подходит. Все, что содержится в моей тоненькой книжке, — чистая правда, все описано так, как случилось на самом деле. Работа над этими текстами вывела меня из загадочного оцепенения. Надеюсь, моя книжка подарит читателю мгновения смутной, нездешней радости.

Патти Смит в четвертом классе, Нью-Джерси. Предоставлено Архивом Патти Смит.

Я всегда воображала, что однажды напишу книгу, пусть даже тоненькую-тоненькую, которая уводила бы в дальние дали — в мир, что невозможно ни измерить, ни даже удержать в памяти.

Я много чего воображала. Что буду блистать. Что буду хорошей. Буду сидеть с непокрытой головой на горной вершине и втайне от всех, укрывшись в облаках, вертеть колесо, от которого вертится Земля, буду кое на что влиять, кому-то пригожусь.

Странные желания разлетались пушинками в воздухе, придавали легкость шагам хмурой девчушки с ногами-жердями, не умевшей толком даже гольфы надеть так, чтоб они не втягивались в тяжеленные ботинки.

Какие бы гольфы я ни надела, они всегда съезжали. Наверно, потому, что я часто набивала их стеклянными шариками. Рассую их по гольфам и бегом на улицу. Все остальное у меня получалось неважно, зато в шарики я могла обставить любого.

Вечером я высыпала трофеи на кровать и протирала замшей. Сортировала шарики по цвету, по боевым заслугам, а они сами собой пересортировывались: крохотные сияющие планеты, и у каждой — своя особенная история, своя воля к победе.

Я с самого начала была убеждена, что своими победами обязана не себе. Всегда чувствовала: успех уже содержится в самих предметах. Некая магия высвобождается от моего прикосновения. Волшебство я обнаруживала повсюду — словно джинны оставили свои отпечатки на каждой вещи, на всем в природе.

Будь осторожна, будь мудра. Прозорливый может поймать что-то далекое и сделать его близким.

А ветер теребил края ткани, которой было затянуто мое окно. У окна я несла вахту, примечая любой пустяк, который в моих широко распахнутых глазах запросто превращался во что-нибудь чудовищное и прекрасное.

Я присматривалась, примерялась и без малейшего усилия пропадала — ветреной пушинкой порхала между мирами, не замечая, что у меня руки-крюки, а гольфы — винтом.

Я улетала, и ни одна живая душа не замечала этого. Всем казалось, что я рядом с ними, никуда не делась — сижу на кроватке, поглощенная детской игрой.

Было поле. И была живая изгородь из огромных кустов, ограничивающая обзор. Изгородь представлялась мне священной — цитаделью души. Поле тоже внушало благоговение — высокие манящие травы и торжественный изгиб дороги.

Справа к полю примыкал сад, слева стоял беленый амбар с надписью «Хоудаун» [1] над двойными дверями. Здесь воскресными вечерами мы собирались и танцевали под скрипку и по указке нашего скрипача. [2]

Дома после ванны мама расчесывала мне волосы, я молилась, мама укладывала меня спать. Я дожидалась, пока все затихнет. Тогда я вставала, влезала на стул, отодвигала с окна ткань и продолжала молиться, пускалась в странствия, приветствуя моего Бога.

В безоблачные, особенные ночи я порой замечала движение в траве. Сначала думала — пролетает белая сова или бабочка сатурния взмахивает огромными бледными крыльями, похожими на одеяние средневековой монашки. Но однажды ночью я поняла, что это люди, каких я еще нигде не видала, в странных старинных одеждах и колпаках. Мне казалось, что в свете луны, звезд или фар проезжающих машин я могу разглядеть их белые чепцы или изредка руки, которые что-то хватают.

Наутро поле сверкало, переливалось тысячами полевых цветов, мы часто рвали их и плели венки. Но центральное место занимал старый черный сарай, населенный летучими мышами. Сарая этого давно уж нет, сгорел. Но в те времена он стоял на поле, напоминая потрепанный цилиндр, который наденет только человек отважный либо отверженный. Мы — брат, сестра и я — проходили мимо, когда гуляли. Я была старшей из всех детей, а младшая тогда еще не родилась. Мы ходили в центр города и преодолевали каменную стену, которая, словно материнские объятия, оберегала «Кладбище друзей». [3] Друзья обрели покой под огромными ореховыми деревьями, и даже при дневном свете нам казалось — вот самое тихое и учтивое место на планете. Здесь, где торжественность сливалась с негой, мы вдыхали дым гнилушек, добытых на болоте, и часами разговаривали по душам без единого слова вслух. Эти дни дарили нам радость. Столько радости, что я и сейчас чувствую ее, когда перечитываю эти строки.