Я пасу облака
Шрифт:
Облака, Нью-Йорк, Патти Смит. Предоставлено автором фото.
Искусство на небесах
Пробираюсь по устланной перьями местности
роняю фразы вроде
«Я видала места и похуже
видала получше
всякие я видала…»
А все, что хотите вы, — руку помощи.
Чтобы вытащили из болота, из красоты.
Чтобы вытащили…
Отпускаю в полет окна, выходящие на реку, где дети набирают ведрами воду, а женщины отбивают камнями рубахи мужей. Дети, полуголые, надкусывая диковинные, безумно сладкие фрукты, поют:
Все мы однажды умрем
И лишь непоседы,
Те, кто ступает по своим следам снова и снова —
Те не умрут,
Их назовут
Рембрандтом, Колумбом.
Мне снилось: я миссионер.
Мне снилось: я наемник.
Моей котомкой был кусок полотна,
Узел на палке качался, как помпа
Поднимешь глаза — облака строятся и перестраиваются. Похожи на эмбрион, на ушедшего друга, простертого в успокоении. Или на гигантскую руку, милосердную, как родник, которая, если уж суждено, схватит и заберет на небо этот полотняный узел и все, что в нем, даже если в нем нет ничего, кроме духа идей, только цвет воды, вес горы.
Тысяча девятьсот пятьдесят седьмой
Его звали Гарри Рейл — хорошее имя для сыщика, но он больше походил на шамана. В любую погоду он сидел на голой площадке перед своим слегка накрененным домом — а дом, обшитый черной дранкой, казался нарисованным, плоским. Гарри сидел у перекрашенных ящиков, в каких привозят апельсины, и торговал наживкой — в основном опарышами и мотылем. Я никогда не видала его нигде, кроме этой площадки, и только однажды видела, как он встал и вошел в черный силуэт дома и, полное ощущение, испарился.
В 1947-м его жена умерла, и он схоронил ее прямо во дворе. По мне, это была высочайшая степень свободы — право выбирать, где хоронить любимых. Я рассудила, что у дома он сидит не только потому, что торгует. Он страж, охраняет покой жены. И, раз она рядом с ним, он тоже с нею рядом.
Я всегда предвкушала, как взгляну на него, проходя мимо, — он же святой. Мне не разрешалось ходить в город одной, но иногда мы с мамой ездили на автобусе в Кемден, а для этого надо было пешком дойти до остановки в Вудбери, на Бродстрит. Мы шли мимо, и он мне кивал. Иногда у него просто дергалось веко, но я знала — это адресовано мне.
Ле том 1957-го родилась Кимберли, младший ребенок в нашей семье. Она появилась на свет на десять лет позже меня и стала сюрпризом для всех, включая маму. Помню, как родители собирались в роддом. По телевизору шла реклама бумажных полотенец Kimberly– Clark, вот мама и назвала дочку Кимберли. Мама рассказывала — как увидела ее лицо, сразу подумала: «Знакомое лицо, где же я ее видела?» Потом сообразила: да в зеркале, конечно! Кимберли была жизнерадостным ребенком, несмотря на тяжелую астму и целый букет аллергий.
Теперь нас в доме стало восьмеро, если считать мамину кошку Варежку и мою собаку Бэмби. Мама любила кошку, а я любила Бэмби как саму себя. Моя собака была хорошим товарищем — умная, тихая, послушная. Мы привезли ее с собой из Джермантауна в новую жизнь на юге Нью-Джерси.
Когда в кармане у папы заводилась лишняя монетка, он шел в парикмахерскую. Иногда парикмахер разрешал мне посидеть в большом кресле и подравнивал мою челку. Челка у меня всегда росла криво, не знаю уж почему. Однажды парикмахер принес в зал корзинку с щенками. Его шелти родила их от кобеля немецкой овчарки. Все щенки были длинношерстные, и только самый слабый, точнее самая слабая, девочка, унаследовал шерсть овчарки при масти колли. Вылитый олененок, бесконечно милая и жалостная в своей корзинке; я назвала ее Бэмби.
Отец сказал, что собака — лишний рот, который нам не прокормить. Я поклялась делиться с ней своей едой. Но отец опасался расстроить маму — она все еще скорбела по своему псу Самбо, энергичному черному кокер-спаниелю, попавшему под поезд. Мы собирали уголь, который вываливался на ходу из товарных вагонов, — вполне хватало, чтобы набить карманы, а потом печку. Самбо вечно не слушался, а в тот день выскочил на рельсы перед локомотивом. Мама была просто убита, вот папа и рассудил, что она не согласится завести другую собаку. Но Бэмби была такая кроткая и ласковая, что папа сжалился. После небольшой нервотрепки оказалось, что Варежке Бэмби полюбилась. Так собака вошла в нашу семью.
Как мне не хотелось уезжать из большого города! В Джермантауне сядь на троллейбус, и вскоре ты в Филадельфии, среди библиотек с бесконечным множеством книг. И все же мы перебрались в маленький домик, «идеальное жилье для молодой семьи», в Вудбери-Гарденс, справа — свиноферма и болото, напротив, за шоссе, — заброшенное поле со старым сараем посередине. В чужом краю своя собака — большое утешение.
Мы с Бэмби проводили много часов, исследуя лесок, который примыкал к нашему району. Я давала имена всему, что попадалось на глаза. Хребет Красноглинье. Ручей Радужный. Гнилушкино болото. Повсюду кипела жизнь, таинственная, бурная. Со временем я нежно полюбила окрестности нашего дома. Мы жили жизнью Питера Пэна. А Бэмби была для меня индейской Собакой-Духом с глубокими грустными глазами.
Кимберли часто болела. Доктор велел удалить из дома все аллергены, в том числе наших дорогих питомцев. Это был страшный удар, но я все же с пониманием отнеслась к приказу. Не обозлилась ни на доктора, ни на малышку. Все мы понимали: наш долг — облегчить жизнь Кимберли, но сердце разрывалось от одной мысли о расставании с Варежкой и Бэмби. Я подумывала: заберу Бэмби и сбегу из дома. Но куда пойдешь? Допустим, можно ночевать в полях, одолжив у облачных пастухов плащ-невидимку. Или укрыться в лесу, выстроить домик на дереве, как у Потерянных Мальчишек. Но я сознавала: какой там побег. Разве я могу бросить брата и сестер? Разве я могу бросить Кимберли? Кто ее укачает, пока родители на работе? Кто проверит, ровно ли она дышит во сне, — вдруг она однажды затаит дыхание и уйдет от нас навсегда?
Стремительно приближался день, когда за Бэмби должна была приехать семья, которая вызвалась ее приютить. Практически незнакомые люди — я только одного из них смутно помнила по школе. Приедут и заберут Бэмби: от мысли об этом меня мутило. Впервые в жизни во мне проснулся собственнический инстинкт. Было нестерпимо думать, что моя собака перестанет быть моей.
Встала я довольно рано и пошла гулять, прихватив с собой Бэмби. Решила сводить ее во все наши любимые места. В последний раз пройдемся до Красноглинья и сделаем привал у Радужного ручья. Я взяла с собой несколько галет для собак и сэндвич с арахисовым маслом, завернутый в пергаментную бумагу. Итак, у ручья я присела, Бэмби у моих ног. Окинула взглядом мое королевство. К лакомствам она не притронулась. Знает, подумала я. Она все знает. Я больше не пыталась скрыть от нее, что должно случиться. Рассказала с начала до конца, рассказала без слов. Только взглядом. Начистоту. Она облизала мне лицо, значит, поняла.