Я побит – начну сначала! Дневники
Шрифт:
Филдс и Брамель оказались перед особняком, величием Фогга, выраженным в доме-замке, оробели. Особенно старый Филдс. Но выхода нет – пошли. Тут я продумал от приезда на машине некие качели состояния: сомневается и боится (разно) – делать нечего, приходится быть смелым… это все искренне.
Но! Так накопилось раздражение, ненависть заранее, ненависть к более высокому (социально и всячески) и к пугающему (!)… и далее в вилле и во всей линии «Фогг – Филдс» есть рост личной неприязни и злобное желание уничтожить. И это все питается (плюс ко всему) служебным долгом и даже собственной порядочностью. Опасность
Но! Если бы Филдс перегнул, Фогг никогда бы потом не разрешил сделать его комиссаром полиции… (Тут альтернатива!) Если Филдс до звонка комиссара не запугает Фогга, нет драматургии, а если запугает, простит ли ему Фогг? Нужна крайняя точность. (Может быть, «провинившийся» перед Фоггом Филдс более нужен магнату бриллиантов? Теперь он будет бояться и лезть вон из кожи. Виноватый выгоден.)
Но как это должно быть конкретно (раз!) и как это сделать лаконично (два!)? Да и согласится ли Усков в этой суматохе решать окончательно (три!)?
Как же это должно быть?
Сюжет довольно банален (это штамп!), и не он самое интересное. Гораздо интересней (и новей), если за детективным сюжетом встает реальная жизнь, и эта реальность не из «жизни преступного мира», а из нашей жизни в этом мире, в создании кентавра из идеала и его противоположности, из Бога и Сатаны. (Даже страшно: Бог с хвостом, рогами и копытами! Ужас!)
История предательства Филдса и Брамеля (крушение Брамеля!) – это история вполне человеческая. (Хотя финал очень плох: пить и бить негодяя надо до предательства, а нетрагичность финала в том, что и Филдс, и Брамель обслуживают Фогга и Хобсона! Это финал, похожий на уничтоженного Марчелло Мастроянни в финале «Сладкой жизни».)
Ни в коем случае нельзя играть сцену с бриллиантами во дворе – это ясно. В зависимости от того, примет ли это Усков, – надо будет думать дальше.
Мистика! На этой фразе вошел Валерий <Усков>. Я ему сгоряча рассказал все – и ему понравилось. Хорошо бы! Но! Завтра и все дни вести себя особенно скромно! Особенно по-хорошему. Не подчеркивать и этого!
Очень почему-то волнуюсь о том, что в Ленинграде. Необходимо, чтобы они мне позвонили. Очень волнуюсь почему-то и о Паше с Леной. (Как съездил Пашка? Как завтра в школу?)
Плохо со сном. Ночь. А я все функционирую.
В сцене «Книгохранилища», как бы она ни была решена сюжетно и смыслово, могла бы пройти мысль Ларсена о сумасшествии отвратительном… о существовании разрушительном, но не созидательном!
Это уточнит самым серьезным образом авторское отношение к сумасшествию Ларсена.
Конечно, надо умолять Костю еще раз снять финал (под видом досъемки), но уже после того, как он (так или иначе) решит все основные действенные сцены.
1) Включить детей в «молчание Ларсена» и более того… Ввести тему поисков оставшихся для их спасения… И он нашел детей – конкретную цель… Дети вывели Ларсена из оцепенения, он начал действовать и развернулся в финальных сценах.
2) Уже в сцене с оператором выясняется, что произошло на острове, чтобы объявление, что это эксперимент, было в финале потрясением и для зрителей, и для тех, в бункере.
Военные приехали со строго политическими целями: доказать, что это не бомбардировка, а авария, тогда можно будет успеть, ибо срок ультиматума остался 3 дня…
А Ларсен снабжает их иным подходом – научным: он дает им все материалы с выводом, что война невозможна. Военные это скрыли.
И тут Ларсен признается, что идея эксперимента принадлежит ему… Это он, когда вышел из военно-промышленного комплекса, говорил, что даже малая атомная война невозможна без эксперимента и расчета потерь, а раз эксперимент немыслим, то и о войне говорить можно только как о политической угрозе.
Вот это да!
Если завтра не разочаруюсь, то это великая ночь!
01–02.09.85 г
Хотя… Еще Костя… Еще «Ленфильм»… Еще план… Но все это одолимо.
Все не спится.
Целый день думал о монологе Гамлета и вдруг понял его исполнительскую конструкцию, точнее, возможное исполнительское решение (диалог, может быть, единственно возможное).
1. В «Быть или не быть – вот в чем вопрос» чаще всего делается главная ошибка: «Быть или не быть?» трактуется как вопрос, а «вот в чем вопрос!» читается как ответ. Монолог тут же гибнет, отделенный от своей экспозиции, от вопроса в целом. Тут в финале фразы не точка, а интонация повисшего вопроса, это не противопоставление мыслей, а скорее мыслей-эмоций, ибо если не будет ясно, что «быть» – надо, но мучительно, а «не быть» горько, но выход из положения, то смысл пропал. Этот смысл может быть выражен только в эмоциональной окраске (силе тоски, муки, невыразимой боли и т. д.) – это последний вопрос перед последним решением. Раздвоенность Гамлета остается, но становится вполне человеческой, и тогда Гамлет – не выражение «гамлетизма», а одно из самых глубоких выражений человека. Особость Гамлета – это особость человека, а не фигуры, не философского положения.
И далее весь монолог строится как нарастающее эмоциональное прозрение. Он оттого так глубок, что Гамлет глубоко взволнован, и не только мыслью, и не столько ею, сколько той мукой, которая ее рождает, сколько той страстью, с которой он, наконец, хочет разрубить гордиев узел: желание жить и невозможность этого – те муки, которые постигают дух человеческий в нашем мире. Но он уже в той стадии, когда жить считает себя обязанным, а мечтал бы умереть. (Это его конкретность!)
Монолог надо читать так, чтобы в конце его Гамлет от этого нарастающего волнения-прозрения (именно эмоционального и именно прозрения) мог бы умереть…
Вот какой по структуре монолог надо написать Ларсену!
02.09.85 г. Понедельник
Сегодня Паша уже пошел в школу…
А у нас все не сложилось – полил дождь… Но все-таки часть сцены сняли, часть сократили, а часть оставили на Москву… А все оттого, что румыны без зазрения совести не подготовили объект, его из интерьера пришлось вынести на натуру, а на натуре не все могло происходить (нельзя и неоткуда доставать гроссбух, тем более бриллианты).