Я побывал на Родине
Шрифт:
За канцелярским столом сидел человек и глядел на нас. Мы подошли к нему и подали документы, полученные в миссии. Человек покопался в ящике и выдал мне целую пачку анкетных бланков, которые велел заполнить тут же, не покидая комнаты. Каждую анкету надо было заполнять в пяти экземплярах. Ко всей этой бумажной груде мы были обязаны приложить по три экземпляра своей автобиографии и четырнадцать фотокарточек. Фотографироваться можно было тут же, в консульстве.
Как только со всей этой писаниной было покончено — а это потребовало немало времени — нас направили в ЗАГС. Там большой возни не было, наш брак оформили молниеносно. Из ЗАГСа вышли мы уже законными советскими супругами.
После всего
Я знакомлюсь с политмуштровкои
Борегард это один из парижских пригородов. При немецкой оккупации здесь был построен лагерь для «гитлеровской молодежи». После войны французские власти передали лагерь советской репатриационной миссии, сделавшей там сборный пункт для возвращенцев.
Лагерь сам по себе отличный: добротные бараки с хорошо устроенными комнатами двух стандартных размеров — на четверых и на шестерых обитателей. Все улицы и дорожки асфальтированы, всюду, где можно, насажена всякая зелень. Когда мы прибыли в этот лагерь, в нем было хорошо, уютно. Громкоговорители целый день передавали веселую музыку. В обширном лагере могло, думается мне, поместиться народу тысячи четыре. Мы заметили большое здание; его называли клубом. Внутри его был большой зал с эстрадой и киноэкраном.
У лагерных ворот нас встретил караульный. Он проверил наши документы и, указав на один из бараков, объяснил, что там находится управление лагерем, где мы обязаны зарегистрироваться. Там нам отведут и жилье.
— Вы сегодня удачно попали, — с усмешкой добавил он. — Нынче будет выплата.
В управлении нас принял сам комендант, советский полковник. Выглядел он довольно располагающе. Он усадил нас и объяснил нам псе лагерные правила и порядки. Мы узнали, что каждый возвращенец получал каждую декаду по 800 франков, по десять пачек сигарет и по три пачки табаку. Богатство!
Полковник включил нас в лагерные списки и сказал, в каком бараке мы будем жить.
В комнате, куда мы пришли по указанию коменданта, уже находилась одна молодая пара: офицер-моряк со своей женой, француженкой. Он поспешил рассказать нам свою историю. В Севастополе он попал в плен к немцам, потом вступил в РОЛ, откуда перешел к французским партизанам.
Рассказывая это, он заметно нервничал. Было видно, что он старается сам себя успокоить относительно своего будущего. Часто повторял:
— Мне дома простят. Ведь я все-таки боролся против немцев. Что ж из того, что вместе с французами?..
Я тогда никак не мог понять, о каком прощении он толкует. Все казалось простым и ясным: человек воевал, защищая родину, попал в плен, ухитрился присоединиться к союзникам — и снова боролся против Гитлера. Что же тут «прощать»? Тем более, теперь, когда родина с такой радостью и нетерпением ожидает возврата всех своих детей…
Спустя некоторое время я узнал, откуда брались средства на содержание лагерников. Все это — деньги, продукты, одежду, обувь — давала Франция. У нее был заключен с Советским Союзом договор, по которому обе стороны обязывались обеспечивать возвращенцев всем нужным. Советские возвращенцы получали от Франции много — это я могу подтвердить на основании собственного опыта. Получали ли от советских властей французы, возвращающиеся домой, столько же, — об этом мне ничего не известно.
Кормили в лагере превосходно. Каждый мог есть, сколько хотел. Легко понять, что это значило для людей, которые перед тем голодали по несколько лет.
В лагере Борегард я первый раз в жизни познакомился с политической муштровкой. Она проводилась, главным образом, в клубе. Каждый день там что-нибудь устраивалось — или советские офицеры делали доклады о международном положении, или демонстрировались фильмы — советские, разумеется.
Все лагерные жители обязаны были присутствовать.
В день капитуляции Японии в лагере был праздник. Всем мужчинам выдали по бутылке коньяку, женщинам и детям — шоколад, конфеты и фрукты. По радио было объявлено, что вечером в клубе состоится общее собрание, будет доклад и все лагерники должны явиться.
Клуб был переполнен, множество народа скопилось вокруг лагерных громкоговорителей. Мы с женой отправились в клуб и успели занять места довольно близко от эстрады.
Было шумно. На эстраде за большим столом сидел президиум — человек восемь; некоторые из них — в военной форме. Собрание, однако, почему-то еще не начиналось. От нечего делать мы принялись рассматривать праздничное убранство зала: флаги, зелень, полотнища с лозунгами: «Спасибо великому Сталину за наше освобождение», «Родина вас ждет», «Да здравствует великий Сталин, освободитель и вождь демократических народов», и прочее в таком же духе.
Вдруг в зале все затихло. Один из офицеров, с погонами майора, поднялся с места и подошел к микрофону.
— Товарищи и дорогие возвращенцы! Сегодня мы празднуем победу над японским империализмом…
Эти слова были покрыты громкими рукоплесканиями. Выждав, пока наступит тишина, майор продолжал:
— Многие думают, что Япония сдалась потому, что американцы сбросили какие-то там атомные бомбы. Это все сплошная ложь. Никаких бомб не было и нет! Япония сдалась только потому, — подчеркиваю, только потому, что Советский Союз объявил ей войну. Американцы с Японией не справились бы никогда! Скажу больше: они даже могли еще проиграть войну! Но наш доблестный Советский Союз не мог равнодушно смотреть на гибель несчастных американских солдат от японских пуль, и великий Сталин решил объявить Японии войну, чтобы тем самым помочь американскому рабочему классу. Япония, боясь Советского Союза, сдалась.
Весь доклад красноречивого майора состоял из нападок на союзные страны, которые в течение всей войны были друзьями СССР и изо всех сил ему помогали. Я впоследствии узнал, что майор-докладчик был политическим работником, пропагандистом. Его речь довольно часто прерывалась аплодисментами, но я заметил, что они всегда начинались в первых рядах, где сидело лагерное начальство и какие-то гости. Эти гости, как стало известным позже, были служащими репатриационной миссии и консульства. Аплодисменты первых рядов послушно подхватывал весь зал. Когда доклад кончился, публика стала расходиться, толкуя между собой. Я заметил, что никто не противоречил речи майора. Кто не молчал, тот высказывал свое одобрение, стараясь говорить погромче. В то время я по мог еще понять, почему все эти люди, видевшие от союзников только хорошее, так плохо о них отзывались. Сам я старался избегать всяких политических разговоров и только прислушивался к тому, что говорили другие.
Прожив в лагере до отъезда в СССР около двух педель, я завел немало знакомств. Я расспрашивал своих знакомцев о многом, что мне нужно было знать для будущей жизни в советской стране. Но когда они узнавали, — что я не русский, то на мои вопросы о системе жизни в СССР мои собеседники по большей части ограничивались одним и тем же ответом:
— Приедешь туда — сам все увидишь. А вообще — все зависит от тебя самого…
Через две недели после переселения в лагерь я съездил в консульство, узнать как обстоит дело с моим выездом. Виза моя была готова. Это был лист синей бумаги, на котором по-русски и по-французски значилось, что гражданину такому-то разрешается въезд в СССР. В тот же день я с женой записался на транспорт, отходивший 13 сентября.