Я пришел убить хорвата
Шрифт:
Дальнейшую перспективу ее ближайшей жизни просчитать было не так уж сложно. Сейчас я приведу ее в расположение своего подразделения, которое именуется тут Русским добровольческим отрядом. Сдам, как то и положено, пленницу командиру. Ее начнут допрашивать. А я со спокойной совестью отправлюсь отсыпаться от ночных трудов.
Со спокойной ли?.. С моей подачи Мириам поведут в штаб сербов. Там ее будут допрашивать, уже строже, может быть даже, что называется, «с пристрастием». И это, по большому счету, правильно, потому что она, Мириам, в данном случае не красивая девушка, а солдат армии противника, потому что она, говоря без экивоков, враг. И тут не до сантиментов, тут не «зарница», тут настоящая этнически-религиозная война… А потом ее, по всей видимости, расстреляют. И будет это вот юное прелестное тело валяться где-нибудь в пропасти, на краю которой в него всадят десяток пуль, и будут на нем сидеть вороны и другие стервятники, глодать, обламывая зубы на попадающихся пулях, собаки и лисицы, потому что убивать ее будут на краю обрыва, чтобы не возиться с похоронами.
…Ну а до этого ее, не исключено, изнасилуют. Даже не изнасилуют, потому что само слово «насилие» может относиться только к свободному человеку. Ее, Мириам, просто используют как самку или приспособление для удовлетворения мужской похоти, как какую-нибудь резиновую куклу. И, вполне возможно, не один раз. И, не исключено, даже пустят по кругу. Быть может, начнут это делать еще наши. Изголодавшиеся по женскому телу русские парни — неважно кто именно, казаки или мужики. Оправдать это нельзя — понять же вполне возможно. Потому что в данном случае и в самом деле неважно, откуда у них растут исторические корни, важно, что они истосковались по живой девичьей плоти. Причем, это не сербская девушка, которая может безбоязненно ходить среди нас в любое время суток совершенно одна, только потому что она православная сербка, потому что мы приехали помогать ее отцам и братьям. А Мириам — это солдат чужой армии, хотя и женского пола, а потому на нее не распространяются законы морали. Тем более, что ее, скорее всего, уже завтра расстреляют. Так чего же с ней церемониться, раз уж она уже, фактически, не значится в списках живущих на земле?
Так что ее, вполне возможно, насиловать (или точнее сказать «иметь») начнут еще наши. Само по себе это противно. Осознавать неотвратимость этого еще противнее. Будто сам участвуешь в изнасиловании… Мерзко.
Но ведь и этих людей, по большому счету, понять можно. Каждый из них рискует жизнью, понимает, что в любую минуту может прилететь невесть откуда дурная пуля и оборвать ту незримую пуповину, которая связывает бренную плоть с эфемерной душой, постичь которую никому еще не удавалось. А тут — женщина, ЗА КОТОРУЮ НИЧЕГО НЕ БУДЕТ! Причем, выпустят в тебя эту пулю ее братья, ее единоверцы, ее соратники. И, попадись каждый из нас к ним в руки, они бы с нами тоже не церемонились. Пытать или издеваться над пленным среди наших ребят стали бы немногие — удовлетворить свою похоть хотят ВСЕ.
Любая война предполагает, а в данном случае главное — оправдывает, многочисленные факты изнасилования. Бороться с этим необходимо, изначально признавая при этом, что это бесперспективно.
…Впрочем, может быть, Мириам и не расстреляют. Маловероятно, но допустим, что ее даже не изнасилуют. В конце концов, среди сербов, в том числе и среди командования, немало порядочных людей, которые не позволят «пустить ее по кругу». Допустим самый благоприятный для нее вариант. И тем не менее, будущее ее вряд ли может стать лучезарным. Ибо она является военнопленной, захваченной на боевой позиции. Я не встречал тут концлагерей, где содержатся пленные мусульмане, хотя о существовании таких лагерей немало кричит антисербская пресса. Хорошо это или плохо, что таких лагерей нет? Многие наши считают, что это хорошо, свидетельствует о гуманизме руководства сербов. Само по себе это и впрямь прекрасно. Вернее, выглядит так. Потому что я иной раз думаю: если нет лагерей, куда же сербы девают пленных? Где-то же их нужно содержать…
Ладно, хрен с ними, с глобальными проблемами, они меня не особенно касаются.
Если бы мы захватили и сейчас вели с собой мужчину любого возраста, меня сомнения не терзали бы. Война всегда, испокон веков, была мужским занятием. В ней всегда одни побеждали, другие проигрывали, одни погибали, другие попадали в плен… Это противоестественно с точки зрения природы, с точки зрения морали. Но, к сожалению, естественно с точки зрения человеческого существа.
Ну а чем передо мной лично виновата Мириам, за что конкретно я ее сейчас отдам на поругание и растерзание? Только за то, что она родилась в мусульманской семье? Значит, в ее глазах я враг только потому, что родился в России? Глупо, нелогично, непонятно. Ведь житель острова Фату-хива для нее лично, для Мириам, не является врагом всего лишь потому, что он поклоняется какому-то своему богу, к слову, кровожадному богу, требующему человеческих жертвоприношений, а не суровому, но в принципе покладистому, Аллаху, его пророку Магомету и двоюродному брату Магомета хезрету Али.
Наверное, это извечные вопросы, на которые ответить еще не удавалось никому за всю историю человечества. Они подтверждают только одно: так называемые «религиозные» войны ничем не отличаются от войн обыкновенно-человекоубийственных, только под них подводится иное идеологическое обоснование. Дают же подобные обоснования сволочи от политики, которые отсиживаются в своих рейхстагах, кремлях, белах домах, версалях и других неплохо приспособоленных для проживания апартаментах, предоставляя высокое право убивать и умирать своим подданным.
Та же Мириам могла бы убить тебя, — слабо попытался вмешаться в мой самомонолог внутренний голос. Сложись все иначе, попался бы ты ей на мушку — и был бы уже в аду, потому как нехристям в раю делать нечего. А если бы ты попал в руки ее братьям-обрезантам, они бы тебе тоже сделали обрезание, только отнюдь не такое щадящее, как себе, а, как говорится в известном анекдоте, по самую шею.
Он был прав, мой нежно лелеемый внутренний голос. А потому я резко остановился.
Мириам среагировать не успела, едва не налетела на меня, остановилась буквально за моей спиной. Я даже почувствовал на затылке ее неровное от быстрой ходьбы дыхание. Радомир, я не сомневался, уловил мой порыв остановиться едва ли не на рефлекторном уровне. Скорее всего, он уже сидит на корточках, настороженно поводя стволом автомата из стороны в сторону.
Однако я присаживаться не стал, хотя и подгибала колени стародавняя привычка.
Я только повернулся и посмотрел на испуганно расширившиеся зрачки черных глаз своей пленницы.
— Мириам, русы с женщинами не воюют.
За ее спиной и в самом деле сидел на корточках Радомир. Он делал вид, что главная его задача — это следить за округой. Хотя, понимал я, он внимательно следит за нашим разговором. Скажу честно: если бы не было тут его, я бы чувствовал себя куда увереннее. Ну а так… Приходилось принимать во внимание, что тут представитель главной воюющей нации.
Как бы то ни было, я не стал любоваться открывающейся картиной. Ни разливающимся горным рассветом. Ни деланно-безразлично и отвлеченно отвернувшегося Радомира. Ни испуганно-изумленными глазами Мириам. Я просто косо, чтобы было удобнее, с оттяжкой, резанул по шнуру. Потом достал из кармана и бросил в руки Мириам свернутый пояс от брюк. И только тогда не удержался от робингудовской фразы.
— Меня зовут Просвет. Я советский капитан. И я не хочу, чтобы тебя убили…
Девушка глядела на меня со смешанным чувством надежды и страха. А я нес свою патетику:
— Когда ты вернешься к своим, наша минная засада на твоем положае уже или сработает, или же будет раскрыта. Так что ты со спокойной совестью сможешь рассказать все, что там произошло. Только ты подумай вот о чем. Ты женщина, твоя задача рожать и воспитывать детей. Так почему же ты собираешься лежать на положае и убивать других детей, которых родила другая женщина? Подумай об этом!
Сказав это, я повернулся и зашагал по направлению к нашим позициям, до которых было уже совсем недалеко. Сзади чуть слышно похрустывал гравий. Это шел Радомир, который за все это время так и не сказал ни слова.