Я признаюсь во всём
Шрифт:
Я потянулся к стакану, который Иоланта держала в руке, но она не выпускала его.
— Я верну, — сказал я. — Только сделаю глоток.
Она отпустила. Коньяк сильно обжигал и на вкус был приторно сладким. Я встал, так как вдруг почувствовал, что не могу его проглотить, и сделал глубокий вдох. Мне стало лучше. Только голова продолжала болеть.
— Я собирался поговорить с тобой об этом. Это так — я влюблен в эту девушку уже некоторое время.
— Я знаю, — спокойно ответила она.
Я начал ходить по комнате взад-вперед. Когда я поворачивался к Иоланте спиной, я видел ее в венецианском зеркале, которое висело на стене. Она тоже видела
— Давай спокойно поговорим об этом, — предложил я. — Какое-нибудь решение найдется для нас обоих.
— Мы должны уехать, — вырвалось из ее узких губ.
— Почему нам нужно уезжать, если, как ты говоришь, ты знаешь об этом уже давно?
— Мы должны уехать не из-за Вильмы.
— А из-за чего?
— По другой причине.
— По какой же?
— Я не могу тебе этого сказать.
— Смешно! — закричал я. — Почему это ты не можешь?
Я стоял перед зеркалом и смотрел на нее. Я видел, что она судорожно сжала ноги.
Она видела, что я заметил это, и натянула халат.
— Повторяю тебе: я не могу этого сказать.
— Тогда ты не можешь от меня требовать, чтобы я уехал вместе с тобой.
— Я боюсь! — неожиданно дико закричала она. — Я боюсь — это ты понимаешь?!
— Нет.
— Я должна уехать отсюда! Немедленно! Еще сегодня ночью! И ты должен уехать со мной. Завтра уже будет поздно.
— Поздно для чего?
— Для всего! Ты дурак, ты влюбился здесь в молоденькую девчонку и думаешь, что в мире больше ничего не происходит! Ты даже не видишь, что творится вокруг тебя.
— Очевидно, нет. Но ты могла бы мне объяснить.
— Я не могу! Я только говорю тебе — речь идет о моей жизни! И о твоей тоже!
Мое тело невыносимо болело.
— Ты пьяна и ревнуешь, — возразил я громко. — В этом все дело.
— Свинья, — ответила она и заплакала. Она молниеносно нагнулась, и стакан полетел в мою сторону. Он был из цельного стекла, очень тяжелый. Я успел отклониться. Стакан попал в зеркало, и оно разлетелось вдребезги.
— Иоланта! — закричал я и бросился к ней. Но она оказалась проворнее. Через долю секунды в мою сторону полетела бутылка из-под коньяка, которая угодила мне в переносицу и следующее мгновение разбилась. Я почувствовал сильное жжение — спирт проник в рану, и кровавая пелена заслонила мне свет. Пошатнувшись, я стал падать вперед, на руки Иоланте.
— Боже, Джимми, что я наделала!
— Дай платок, — сказал я.
Я ничего не видел.
— Да-да, Джимми. Я не хотела! Я боюсь! Мне очень страшно!
— Платок, быстро!
— Вот, — она приложила его к ране.
И тут началось.
Молниеносно у меня перехватило дыхание. Так уже было однажды. Ослепительный свет, безумная боль, падение в бездну.
— Иоланта! — закричал я. — Держи меня!
Она пыталась удержать меня, но я падал, проваливаясь куда-то очень глубоко, как и в прошлый раз. Это был второй тяжелейший приступ.
15
Боль.
Я не могу ее описать, эту боль все последующие часы и дни. Она не поддавалась классификации. Чтобы дать ей определение, нужно изобрести новые слова. Но этого не смог бы сделать ни один человек, так как боль была нечеловеческой. Я не жил больше. В промежутках между сном и бодрствованием я существовал, не в состоянии слышать, видеть, думать. Я ничего не ел, ничего не пил. Не мог пошевелиться, словно был парализован. Я лежал и ждал, когда стихнет боль. Но она не отступала.
16
Сейчас
Который час? Какой сегодня день?
Однажды я открыл глаза. Мне наложили повязку, я чувствовал это. Иоланта сидела у моей постели, я узнал ее силуэт. Размытый силуэт в красном обрамлении. Она склонилась ко мне:
— Тебе лучше?
— Нет, — сказал я. Я не понимал, что вовсе не говорил, а только шевелил губами. Мне не лучше. Кажется, мне уже никогда не станет лучше. Может, это конец?
Но если это конец, почему он тянется так долго? Когда же это кончится?
17
Боль, как будто разрастаясь, давно уже распространилась от головы дальше. Иногда у меня было такое чувство, словно голова больше совсем не болела, как будто она уже отмерла со всеми органами и тканями, как больной сук дерева. Это было в те минуты, когда в моей правой ноге, или в груди, или в кисти руки разыгрывалась страшная боль.
Конечно, это было следствием переутомления и износа моей нервной системы, которая не могла больше справляться с напряжением последних дней. Сигнальная система организма совсем расстроилась, все реакции и рефлексы перепутались. Лишь одно независимо от всего остального остается постоянным — боль. Боль сама по себе. На третий день — позже Иоланта скажет, в котором часу, — я дошел до того, что карандашом в блокноте, который она держала передо мной, смог нацарапать только одно слово. Пока она пыталась его разобрать, я с напряжением смотрел на нее. Затем она кивнула и поднялась, собираясь уходить, а в изнеможении закрыл глаза в ожидании чуда.
Слово, которое я написал, было «морфий».
18
Я получил его не сразу.
Достать морфий без рецепта было непросто. Иоланта объехала весь город, заходила в кафе с самой отъявленной репутацией, в самые темные переулки пригорода на той стороне Дуная. Она торговалась с сутенерами, грузчиками, матросами и толстыми бабами, которые разливали ром в портовых забегаловках.
Я лежал в постели в полубессознательном состоянии и ждал, когда она придет. Я все еще не мог говорить. Тем не менее я был в состоянии понять, что Иоланта не может вызвать врача, который бы меня обследовал и лечил, что у меня нет возможности попасть в клинику, если только я не хотел в ту же минуту выдать себя, в следующее же мгновение быть арестованным и предстать перед судом. Я не задумывался об этом, когда предпринял аферу, но теперь мне это было совершенно ясно. Теперь я понимал, что бесчисленное множество анонимных чинов криминальной полиции во многих странах только того и ждали, очень терпеливо, что однажды где-то появится мужчина, который больше не сможет выдерживать боль и попросит о помощи. Этого мужчину с опухолью они и поджидали. Они могли позволить себе ждать. У них было время. И они не испытывали такой боли.
Когда поздно ночью Иоланта наконец вернулась домой, она была бледной и очень усталой.
— Утром, — с порога сказала она. Ее губы дрожали. — Утром я его получу.
Я на миг прикрыл глаза, чтобы показать ей, что я понял.
— Мужчина, который мне обещал, принесет его сюда сам, в десять часов.
Я нащупал блокнот и написал: «Нет!»
— По-другому невозможно, — хрипло сказала она. — Он настаивает на этом.
«Почему?» — написал я.
— Это его условие. — Ее нижняя губа затряслась как при приступе лихорадки. — Иначе мы его не получим.