Я пытаюсь восстановить черты
Шрифт:
Однажды, когда у нас гостила моя мама, Бабель достал путевку в писательский дом отдыха в Голицыне и хотел, чтобы вместо него туда поехала она. Бабель никогда не отдыхал в писательских и других домах отдыха или санаториях. Терпеть их не мог. Для того, чтобы путевку Бабеля можно было передать моей маме, на письме в Союз писателей с просьбой об этом должна была стоять подпись Енукидзе. И Бабель, давно успокоившийся в отношении Енукидзе, поскольку узнал по моим рассказам, что это за человек, доверил мне получить его подпись. Благодаря всё той же Елене Сатировне я получила пропуск в Кремль и пришла к Енукидзе. Подписывая мне письмо, Авель Сафронович сказал: «Обратите внимание на то, что я всегда ставлю точку после «А», а если точки не будет, то письмо поддельное». Мне показалось странным такое предупреждение,
Какое-то время спустя, наверное, уже в 1936 году, в газете «Правда» появилась статья, в которой Енукидзе объявлялся врагом народа, подготавливавшим в Кремле переворот. Я тут же написала ему сочувственное письмо с заверением в том, что не верю ни одному слову из этой статьи. Я отправила письмо по домашнему адресу на улицу Грановского. Мне так хотелось хоть чем-нибудь ему помочь, хотя бы выразить сочувствие. Интересно, куда попало это письмо и почему меня не разыскали? Быть может, я и не писала обратного адреса, а просто подписалась «Нина», как меня называл Енукидзе. Но отыскать меня было совсем не сложно. Правда, как-то раз из районного отделения НКВД пришла повестка, где просили к ним зайти Н. Пирожкову. Бабель меня не пустил, взял эту повестку и пошел туда сам. Там ему сказали, что это какая-то ошибка, и он вернулся. Возможно, этот вызов был связан именно с моим письмом к опальному Енукидзе, и, возможно, Бабель не сказал мне всей правды о том, какие вопросы ему задавали в районном отделе НКВД.
Николай Эрдман и «Веселые ребята»
…В сентябре 1933 года я встретила Бабеля на сочинском вокзале, и мы отправились на Ривьеру, чтобы снять на несколько дней номера в гостинице. Устроившись, обсудили маршрут. Сначала решили поехать на машине в Гагры — там велись съемки картины «Веселые ребята» по сценарию Эрдмана и Масса. В этой картине снимался Леонид Утесов. Из Гагр было намечено проехать в Сухуми, а оттуда добираться до Кабардино-Балкарии. Я сказала Бабелю, что у меня есть билет для проезда в мягком вагоне от Сочи до Москвы, и он пропадает.
— Очень хорошо, — ответил он, — мы его обменяем на два билета до Армавира.
На другой день мы пришли в ресторан обедать и сели за столик, занятый двумя пожилыми дамами, одна из них в этот момент жаловалась соседке, что никак не может достать билет до Москвы. И тут Бабель вдруг говорит:
— А у нас есть такой билет, но мы не можем им воспользоваться. Возьмите его…
Я, ни слова не говоря, вынимаю из сумочки билет и отдаю незнакомой даме.
— Сколько я вам должна? — спрашивает она.
— Нет, нет, он бесплатный, пожалуйста, возьмите. Он нам совершенно не нужен! — возражает Бабель.
Чувствую, что он страшно смущен, меня он еще недостаточно хорошо знает и не уверен, как я к этому отнесусь. Ведь мы только вчера решили обменять этот билет на два до Армавира! Он сам не свой и всё на меня поглядывает, а я болтаю о другом и виду не подаю, что это имеет для меня какое-нибудь значение.
Доброта Бабеля граничила с катастрофой. В этом я убедилась позже, и случай с билетом был только первым таким примером. В подобных случаях он не мог совладать с собой. Он раздавал свои часы, галстуки, рубашки и говорил: «Если я хочу иметь какие-то вещи, то только для того, чтобы их дарить». Но он мог так же поступить и с моими вещами. Из Франции он привез мне фотоаппарат. Через несколько месяцев один знакомый кинооператор, уезжавший в командировку на Север, с сожалением сказал Бабелю, что у него нет фотоаппарата. Бабель тут же отдал ему мой — фотоаппарат ко мне уже не вернулся. Даря мои вещи, он каждый раз чувствовал себя виноватым и смущенным, но я знала, что он с собой справиться не может, и никогда не показывала виду, что мне чего-либо жалко. А было, конечно, жалко.
В теплый солнечный день в открытом легковом автомобиле мы поехали в Гагры. Было раннее утро. Навстречу нам попалась черная машина с маленьким зарешеченным окном. Мы обратили на нее внимание, и только. А приехав в Гагры, застали расстроенной всю съемочную группу и узнали, что арестовали Эрдмана. Еще в Сочи Бабель
В гостинице «Гагрипш» не было свободных номеров. Но маленькая комнатка Эрдмана под лестницей только что освободилась, и ее дали мне. На столике возле кровати еще лежали раскрытая книга и коробка папирос… Бабель поселился в комнате Утесова.
Все были подавлены. Актрисе Машеньке Стрелковой хотелось плакать, но было невозможно, мешали длинные наклеенные ресницы. Мрачным ходил и Александр Николаевич Тихонов (Серебров) [15] .
Только много лет спустя Эрдман рассказал мне, что везли его в обыкновенном автобусе и что он видел нас в открытой легковой машине. Мы же на встречный автобус не обратили внимания.
Эрдман рассказывал, что, когда его арестовали, он был в роскошных белых брюках и в белой шелковой рубашке и долго ходил по пустой камере. Потом, решившись, улегся прямо на грязный пол. По дороге в Сочи, когда автобус остановился, ему разрешили купить виноград, и это было единственное его питание до самого вечера. Зато в поезде он был вознагражден. Сопровождавшие его в Москву сотрудники НКВД угощали его черной икрой, семгой, ветчиной и даже коньяком.
15
Тихонов (Серебров) Александр Николаевич (1880–1956) — прозаик, мемуарист, издатель. Друг М. Горького. (Примеч. сост.)
Как мы узнали позже, Эрдмана приговорили к трем годам лишения свободы и отправили куда-то в Сибирь. После этого он жил в городе Калинине (Твери), снимал комнату у какой-то старушки. Считалось, что посадили его за басню, финал которой был таким:
Мораль сей басни всем понятна: Не всем грузинам жить приятно.Целиком басни я не читала, а когда, много лет спустя, в своих воспоминаниях о Бабеле упомянула эти строки, Эрдман отрекся, заявив, что это не его стихи. Пришлось их выбросить из воспоминаний. Судьба Эрдмана сложилась относительно благополучно по сравнению с судьбой Бабеля и многих других. Московские сплетники рассказывали, что к Эрдману в Калинин приезжали его жена Дина Друцкая и его тогдашняя возлюбленная Ангелина Степанова, актриса Художественного театра. Говорили, что эти две женщины встретились на пристани города Калинина: Дина уезжала, а Ангелина приехала.
Знакомый мне еще по Кузнецкстрою журналист Владимир Яковлевич Рузов должен был зачем-то поехать в Калинин, и мы с Бабелем собрали посылку для Эрдмана. В ответ получили записку: «Если меня любите, пришлите коньяк». Как раз коньяка и ничего спиртного мы не посылали, а только вкусную еду и папиросы. Потом пронесся слух, что Эрдман в Москве в НКВД, что ему не дают паспорт, не разрешают выходить в город и заставляют писать пьески для внутреннего энкавэдэшного театра или драмкружка. Так длилось несколько лет, пока его, по-моему, уже после войны, не освободили. Я никогда не расспрашивала Эрдмана об этом времени и основываюсь только на слухах, ходивших по Москве.
Встретилась с Эрдманом я только после окончания войны, году, наверное, в 1946-м или 47-м, и мы были неизменно дружны до самой его смерти в 1970 году. Арест, ссылка и пребывание в НКВД сломали его, он стал писать то, что дозволено, — главным образом для театра и кино. Большинство этих работ я при жизни Эрдмана не видела — он говорил, что не разрешает мне смотреть пьесы и фильмы, так как они были поставлены плохо.
Однажды Николай Робертович подарил мне машинописный экземпляр своей старой пьесы «Мандат». Он долго лежал у меня без движения, пока в 1988 году мой внук Андрей не попросил его у меня. Оказалось, что вариант пьесы, который к тому времени был опубликован в журнале и сборнике пьес Эрдмана, был по сравнению с подаренным мне экземпляром неполным. Там не хватало многих острых мест. Очевидно, опубликован был вариант пьесы, по которому ставил спектакль Мейерхольд, и в нем были сделаны некоторые купюры.