Я – Сания: история сироты
Шрифт:
Я молча кивнула.
– Не беспокоят?
Я отрицательно мотнула головой.
– Тогда все в порядке, – он на секунду задумался, – смазывай их сливочным маслом, чтобы кожа не сохла и не чесалась.
Он улыбнулся, поймав мой изумленный вопросительный взгляд.
– Обычное масло, знаешь? Вам на бутербродах дают, – объяснил он на понятном мне языке, – ты его возьми и руку помажь. Будет легче.
Он подождал, когда я ему поверю, потом встал и махнул мне рукой.
– Пойдем отведу тебя в группу. Скоро подъем.
За завтраком мы сидели с Аней
– Мажь, – прошептала она, тихонько кивнув на масло.
– Как?! – Я боялась, что меня накажут: знала, что нельзя так обращаться с едой.
– Бери и мажь, – не унималась Аня, – врач же сказал, надо.
Я колебалась, а Аня подбадривала:
– Надо слушаться взрослых!
Чувствуя себя преступницей, я сначала осторожно дотронулась до подтаявшего кубика указательным пальцем левой руки. Ощущения были приятными. Потом чуть осмелела и зачерпнула пальцем немного масла.
– Никто не видит, – Аня торопливо оглянулась, – давай!
Страх чуть-чуть отступил. Я положила правую ладонь на стол и стала размазывать масло по красным пятнам. Мне казалось, что они на глазах белеют, становятся незаметными. Это было хорошо. Значит, врач говорил правду! Я зачерпнула еще.
– Мажь, – подзадоривала Аня, – не бойся.
Я с удовольствием размазывала масло по руке. И воображала, что скоро вылечу свои пятна. От масла они пройдут, я стану как все. Мне больше не будет стыдно за то, что я не такая, за то, что не могу отмыться от неопрятной красноты…
И тут за спиной раздалось шарканье взрослых ног. Я дернулась и быстро спрятала правую руку. Воспитательница подошла к нашему столику и склонилась надо мной.
– Что там у тебя?
Я, как обычно, открыла рот и начала глотать воздух, не в состоянии произнести ни слова.
– А ну покажи!
Не двигаясь, я продолжала сидеть, сунув руку под стол. Решила молчать до последнего. Воспитательница видела размазанный пальцем кубик масла, спрятанную под столом руку и ничего не могла понять. И тут как гром среди ясного неба.
– Она мазала, – звонкий голос Ани прозвучал на всю столовую, – маслом руку!
– Что?! – Воспитательница замерла в изумлении.
– Мазала руку, – повторила Аня.
– Чем?
– Маслом. С бутерброда, – охотно объясняла Аня, – это чтобы пятна прошли. Вот эти красные на руке. Чтоб их не стало.
Щеки мои пылали, я чувствовала себя преданной. Единственный близкий человек рассказал воспитательнице, что я сделала с рукой, прекрасно зная, как меня за это накажут. И она не сказала ни слова о враче! Не объяснила, что это он так велел. Сам он тоже никого не предупредил. Что теперь будет?! Но я же не специально так сделала. Я не хочу быть плохой. Я хочу
– Ах ты, бессстолочь!
Воспитательница схватила меня за запястье и вытащила из-за стола. Стульчик упал, на мгновение я взлетела в воздух. В руке что-то хрустнуло, но она не обратила на это внимания.
– Так обращаться с едой! Сидят тут на всем готовом. Паршивцы!
Она протащила меня через всю столовую волоком. Втолкнула в спальню и оттуда – в туалет. Раздела, поставила в ванную и начала намыливать хозяйственным мылом с головы до пят. Правую руку она терла с диким остервенением, впившись в мое плечо пальцами так, что от боли у меня искры сыпались из глаз.
– Паршивка, – повторяла воспитательница, продолжая возить по мне вонючим куском коричневого мыла, – дрянь малолетняя!
Она намылила меня и оставила, а сама ушла. Я знала, что снова буду стоять в ванне голая, пока не продрогну. Пока не лопнут все пузыри и надо мной не сжалится кто-нибудь. Буду стоять час или два…
Тот урок я запомнила на всю свою жизнь. Руку больше никогда и ничем не мазала. И с Аней перестала говорить. Единственная. Самая близкая. Она меня предала.
Глава 8
Прощание
Я окончательно замкнулась в себе. Единственное окно наружу – Аня – закрылось. Я стала умной, ничего лишнего не делала, никому ни о чем не говорила. С детьми не общалась. Молча выполняла указания взрослых. Разговоров про чувства, про жизнь не было никогда и ни с кем. Был однообразный, раз и навсегда заведенный порядок, в котором мы, сироты, не различали ни дней, ни друг друга. Я мучилась оттого, что не могла больше доверять Ане. И хотя мы по-прежнему сидели с ней за одним столом, ходили, взявшись за руки, в туалет, к себе я ее больше не подпускала.
Однажды утром, это было в конце ноября 1998 года, меня и Аню после завтрака привели в спальню. Дети одевались на прогулку, а нас почему-то отделили от группы – воспитательница взяла обеих за запястья и подвела к кровати. На ней лежали два новых спортивных костюма ярко-желтого цвета.
– Одевайтесь.
Женщина с глазами оленя впервые за все время, что мы жили в доме ребенка, улыбнулась нам. В ее голосе прозвучали новые теплые нотки. И я поняла, что происходит что-то очень важное. Я осторожно дотронулась до костюмчика рукой – вдруг все-таки нельзя? – он оказался мягким, словно цыплячий пух. Неужели теперь мой?! Не отберут? Я нерешительно оглянулась на воспитательницу.
– Надевай-надевай, – засмеялась она, – можно.
Я торопливо стащила с себя платье и ненавистные колготы, осторожно натянула сначала штанишки, потом кофточку. На моей груди теперь красовался синий якорь. Первый раз в жизни вещь, которую я надела, мне нравилась. Мы с Аней, обе желтые, стояли друг против друга и смотрелись как в отражение.
– Идем! – поторопила воспитательница.
И мы вышли из спальни. Прошли мимо пустой игровой. Вошли в раздевалку. Мы чувствовали себя взрослыми и обе понимали – что-то меняется навсегда.