Я сделаю это для тебя
Шрифт:
— Вы пользуетесь доверчивостью людей, их отчаянием.
— Конечно пользуюсь! А как, по-вашему, выигрываются войны? Что говорил своим солдатам Наполеон? Что обещал армиям Гитлер? Счастье, блаженство, власть, гордость… Война есть война.
— Вот как вы это понимаете… В действительности вам нужна только власть. Плевать вы хотели на правое дело.
— Дело оправдывает власть, — бросает он.
— Нет, в вашем случае власть главенствует над делом, — возражаю я. — Вы дошли до того, что солгали мне о гибели в Афганистане жены и детей, так
Он поднимает на меня удивленный взгляд:
— Как вы узнали?
— Я не знал — только подозревал. Вы сфальшивили. Но теперь я знаю наверняка.
Он отворачивается, злясь на себя за то, что так легко попался в расставленную мной ловушку. Он отвратителен мне своим лицемерием.
— Эта ложь помогла вам создать себе репутацию мученика-бунтаря и морочить голову последователям. У вас нет чувства чести, вы мне отвратительны. Вы не достойны жить.
Я вжимаю дуло пистолета в лоб шейха.
— Сделайте что-нибудь! — в ужасе кричит он Соломону. — Если он меня убьет, мои люди достанут его.
— Вы меня уже убили, — говорю я.
— Они будут преследовать вашу семью!
— Они под защитой. Читайте молитву.
Шейх опускает голову. Пот выступает у него на висках, стекает по щекам на бороду.
Он бормочет молитву.
— Как вы думаете, сколько людей испытали тот страх, который вы чувствуете сейчас? Сколько несчастных даже не успели воззвать к Богу, когда ваши фанатики перерезали им горло?
Он на мгновение умолкает. Возможно, хочет ответить, но спохватывается и снова начинает бормотать молитвы.
Я взвожу курок. Он щурится, как будто хочет оттолкнуть пулю, льет слезы, не переставая молиться.
Я отступаю на несколько шагов, прицеливаюсь и нажимаю на спуск. Звук выстрела прерывает его бормотание.
Он открывает глаза через две секунды, не успев осознать случившееся.
— Ваши холостые патроны, — объясняю я.
Он что-то лопочет, потом падает на пол и разражается рыданиями.
— Видели бы вас сейчас те несчастные, что взорвали себя, наслушавшись ваших проповедей…
Я выхожу из комнаты. Мне кажется, что я не дышал целую вечность. Нужно выйти на воздух и прийти в себя.
Не могу определить словами свое состояние. Что я чувствую? Облегчение? Неудовлетворенность, потому что не убил его? Мысли мешаются в голове.
Соломон, шестым чувством уловив мое смятение, подходит и говорит:
— Это было верное решение, Дани.
— Я должен был убить его.
— В некотором смысле ты это сделал. Но не стал убийцей — в отличие от него.
— Ты, безусловно, прав, но как же все сложно…
— Ладно, пошли. Нужно закончить работу. Я покорно следую за другом, понимая, что в моем нынешнем состоянии правильней всего будет довериться его здравому смыслу.
Жан
Борис Дебрюин еще раз перечитал отчет своих сотрудников. Дело осложнялось. Всякий раз, когда появлялся очередной след, выяснялось, что он никуда не ведет, и исчезала всякая надежда продвинуть расследование. Дебрюину удалось объединить усилия служб безопасности и антитеррористических подразделений, но это мало что дало.
Министр без конца звонил и требовал результатов. Этот человек дал ему нынешнюю должность, но Борис Дебрюин не испытывал к нему благодарности. Этим назначением он был обязан своему безупречному послужному списку, значительным достижениям в работе и старым связям, так что конкурентов у него не было. Дебрюин всю жизнь служил своей стране, собирал данные и составлял отчеты, которые редко принимались во внимание, он был душой и телом предан идее Французской республики — идее, за которую, выскажи он ее вслух, его обозвали бы ископаемым технократом. Это не мешало Дебрюину рьяно ловить террористов, внедряя в их сети смелых агентов, которые, как он знал, тоже не сильно его любили.
Министр был человеком иной породы. Этот оппортунист ловко использовал раздутую средствами массовой информации истерию, чтобы создать себе имидж защитника общественной безопасности. Он олицетворял все, что шеф Оперативного отдела терпеть не мог, но как человек долга исполнял все его приказы и распоряжения.
Неприятность заключалась в том, что сейчас он должен был сообщить министру полученную информацию. И эти данные вынудят их изменить ход расследования и взять другой след. Вот только он не знал, какой именно.
Глава секретариата ответил на звонок, Борис Дебрюин назвался, и его немедленно соединили с министром.
— Есть новости, Дебрюин? Хорошие новости?
Тон был угрожающим.
— Нет, господин министр, новость вряд ли можно назвать хорошей.
Министр выдержал раздраженную паузу.
— Не тяните, — приказал он наконец.
— Жан Ларив умер пятнадцать лет назад.
Эрик опаздывал на четверть часа. Он провел беспокойную ночь. Ему снились странные сны, в которых он разговаривал с женой и детьми. Слов он не помнил, но точно знал, что они ссорились. «Угрызения совести», — подумал он. Эрик носил при себе нечистую совесть, как другие хранят фотографии дорогого усопшего: приняв твердое решение забыть, но не имея сил выбросить.
Поднявшись на свой этаж, Эрик немедленно ощутил всеобщее возбуждение.
— Привет, Эрик! Ты уже в курсе?
Ему показалось, что Клара намеренно караулила его у лифта.
— Изабель оставляла тебе сообщения? — спросила она, незаметно поглаживая его ладонь.
После того вечера, который они провели вместе, Эрик все еще держал ее на расстоянии, но Кларе нравилось флиртовать с ним на работе — так, что никто не замечал, а Эрик смущался.
— Я забыл включить телефон, — ответил он, предчувствуя, хоть и не зная, что за информация пришла на канал.