Я - Шарлотта Симмонс
Шрифт:
Что он там такое говорит — про законодательную власть Пенсильвании… тендерные признаки… пол… угнетаемый класс и господствующий класс… продавцов автомобилей?.. Эти обрывки мыслей напоминали Шарлотте мусор, выброшенный прибоем на морской берег. Впрочем, что-то из этого мусора оседало в ее мозгу, но в основном девушка радовалась другому: простому человеческому теплу. Это тепло — тепло рук Эдама, тепло его плеча — согревало ее застывшую, казалось, навеки замерзшую душу. У нее было ощущение, что еще немного — и ее душа разогреется до привычной, нормальной температуры человеческого тела: 98,6 по Фаренгейту… Когда у души, тела и окружающей среды одна и та же температура, очень легко отключиться от всего и перестать воспринимать
Шарлотта физически ощущала, как напряжение уходит из ее нервов… как накопленные за время самобичевания и горьких размышлений токсины выводятся из ее мозга… Время не то остановилось, не то вообще исчезло… а ее тело, впервые за долгие недели по-настоящему расслабившись, уткнулось в костлявый бок Эдама и блаженно погрузилось в теплый бульон его слов… Этот бульон был крепким, наваристым, как и подобает бульону из хорошей мозговой кости, и он лился, лился, лился на нее…
Каким красноречивым и, само собой, убедительным казался себе Эдам, когда произносил свою утешительную речь. Вскоре, впрочем, он убедился в том, что обладает еще и способностями гипнотизера, а его слова могут служить едва ли не колдовскими заклинаниями. В какой-то момент он замолчал и, посмотрев на Шарлотту, не без удивления обнаружил, что это прекрасное юное создание, оказавшееся в его объятиях, вот уже некоторое время не слушает его. Он даже выгнул шею, чтобы заглянуть ей прямо в лицо. Она что, уснула? Да, ее глаза были закрыты, а тело — полностью расслаблено, но при этом дыхание ее не было похоже на дыхание спящего человека.
Эдам замолчал, хотя и не без сожаления: как-никак он как раз подошел к очень важному моменту в своей речи — собирался рассказать Шарлотте, как большинство так называемых «интеллектуалов» примитивно понимает положения теории Дарвина, причем они не считают нужным даже ознакомиться с этой теорией в первоисточнике, а не по искажающим ее пересказам. Ему казалось, что упомянуть сейчас о Дарвине будет как нельзя более кстати: Шарлотта, насколько он помнил, интересовалась его трудами. Что ж, не договорил — ну и ладно, подумал Эдам, главное, что сейчас она с ним, в его объятиях. Странное, конечно, здесь место для таких разговоров — прямо на бетонном полу между стеллажей со старыми книгами. Разговор начался, надо признать, тоже не слишком весело. Тема мрачная и не особо приятная… и все-таки — Шарлотта с ним, в его объятиях… Сколько времени он мечтал об этом, хотя, конечно, не в таком месте, но это же не важно… А может быть, надо поцеловать ее — поцеловать прямо в губы, нежно и мягко? Пусть это будет тот поцелуй, который утешит девушку после всех переживаний… Нет, не пойдет. После всего, что ей пришлось пережить, она может не воспринять это как утешение. А главное, в том положении, в котором сидел сейчас Эдам, это было невозможно. Ее голова лежала у него на груди.
Даже изогнув шею изо всех сил, он едва мог посмотреть девушке в лицо. Чтобы дотянуться губами до ее рта, надо пошевелиться всем телом, потревожить Шарлотту, а значит — разрушить хрупкие чары заклинания, усыпившего и успокоившего ее. Кроме того, ему пришлось бы снять очки и положить их… куда? Примерно в трехтысячный раз Эдам подумал, что надо будет все-таки собраться и сделать операцию по лазерной коррекции зрения. А вдруг он окажется тем единственным на пять тысяч пациентов, глаз которого в самый неподходящий момент вздрогнет и сместится на какую-то шестнадцатую долю дюйма, и в результате лазерный луч обожжет ему глазное яблоко?
Эдам сидел и смотрел куда-то вдаль — в пронизанный тусклым сиянием слабых ламп полумрак библиотеки. «Что зря метаться, — думал он, — нужно быть благодарным судьбе за то, что я просто обнимаю ее… за то, что она со мной рядом». Впрочем, это счастье, пожалуй, несколько затянулось. Две точки, которыми его тазовые кости упирались в бетонный пол, начали напоминать о своем существовании. Одна нога у него затекла и онемела. Странное, оказывается, это чувство: держать возлюбленную в объятиях, зная при этом, что она практически без сознания: не то заколдована, не то погружена в транс, а может быть, просто впала в стрессовую кому — о таком явлении Эдаму доводилось читать и слышать. Он посмотрел на часы. «Ничего себе! Да мы здесь, оказывается, уже больше часа сидим, и похоже, что она просто потеряла счет времени и совершенно не отдает себе отчета в том, где мы оказались и что мы здесь делаем».
Эдам посидел еще некоторое время неподвижно, но вскоре это стало невыносимо… Для начала он слегка сжал объятия… Никакого результата… Тогда он попытался снова покачать Шарлотту… Безрезультатно… Наконец парень наклонился, насколько смог, к ее уху и прошептал: «Шарлотта… Шарлотта…» Прошло несколько секунд — никакого результата… но потом девушка все же оторвала голову от его груди и посмотрела на Эдама с нескрываемым разочарованием.
— Извини, — сказал он, — но, по-моему, нам пора идти. Мне кажется, вредно сидеть так долго на бетонном полу.
Шарлотта еще мгновение смотрела — не то разочарованно, не то даже с досадой, — но затем все же пришла в себя и стала подниматься. Эдам вскочил, как пружина, — настолько он устал сидеть неподвижно. Кроме того, ему доставило нескрываемое удовольствие подать ей руку и помочь встать. Шарлотта поблагодарила его — как-то рассеянно, даже машинально, — но в следующую секунду, не говоря ни слова, просунула руку под его локоть и склонила голову ему на плечо. Так они и пошли в сторону лестницы.
Когда они вышли в огромный готический вестибюль, она убрала голову с его плеча, но при этом еще сильнее вцепилась в его руку.
— Ну что, тебе лучше? — спросил Эдам. — Хотя бы чуточку?
— Да.
Главный двор университета был укутан снежным одеялом дюймов в семь-восемь толщиной. Верхний слой снега, подтаивавший днем, вечером схватывался корочкой наста, которая, в свою очередь, не то подтаивала, не то просто сверкала в тех местах, где на нее падали светлые круги от низких декоративных фонарей. Над всем этим великолепием проносились через неравные промежутки времени порывы резкого пронизывающего ветра. В темноте исполинские громады готических зданий, выходивших на Главный двор, напоминали силуэты кораблей, вмерзших в арктический лед.
Эдам мечтал только об одном — чтобы все это… никогда не кончалось. Он с трепетом вспоминал, как держал Шарлотту в объятиях, и судорожно старался придумать, как быть дальше…
— Слушай, я что-то проголодался, — попытался он забросить первую удочку. — Давай заглянем на минутку к «Мистеру Рейону». Я угощаю.
— Нет! — В этом вскрике он услышал не столько отказ, сколько испуг. — Я лучше домой пойду. Хочу спать.
Она глубоко натянула на голову капюшон своей клетчатой куртки-парки, и теперь Эдам совсем не видел ее лица.
Когда они пошли по дорожке, Шарлотта снова положила голову на его плечо. Близость ее тела и в особенности прикосновение некоторых выпуклостей к руке Эдама приводили молодого человека в состояние восторженного возбуждения. Мысленно он перебирал одну за другой возможные модели и стратегии своих действий, но все они мгновенно отвергались по одной-единственной причине: Эдам просто не имел права на какие-либо вольности или даже на проявление настойчивости — ведь он встретил Шарлотту в очень трудную минуту, когда она была вся в слезах, пережив тяжелую душевную травму, став жертвой ненасытного сексуального аппетита этой сейнт-реевской скотины — Торпа. Эдам просто ненавидел наглого похотливого ублюдка.