Я - Шарлотта Симмонс

Вулф Том

«Грег, конечно, прав, — подумал Эдам, — а Камилла полная дура. Другое дело, что правота Грега основана на ложной мотивации».

С его точки зрения, Грег, оказавшись в кресле главного редактора «Дейли вэйв», должен был стремиться доказать всем вокруг, что он не какой-то там карьерист, а настоящий независимый, неангажированный журналист, который если уж берется вскрывать язвы и обнажать пороки, то делает это всерьез, не для галочки. Грег же оказался одним из многих редакторов в истории «Вэйв», кто в основном записывал в свой актив те самые формальные галочки. Будучи реалистом, он прекрасно понимал, что выше головы не прыгнешь и что у администрации, равно как и у братьев-студентов имеется немало способов основательно испортить жизнь любому редактору, который слишком буквально воспримет официально декларируемое право прессы высказывать независимую точку зрения и предоставлять читателю объективную информацию. При этом Грегу — не только общественному деятелю, но и его внутреннему «я» — важно ощущать себя «безбашенным» журналистом, который безрассудно бросается ковыряться в любом дерьме, лишь бы только донести до читателя правду. Тем не менее шансы на то, что отважный Грег Фиоре открыто обвинит администрацию университета в ущемлении права лесбийско-гомосексуальной организации «Кулак» накануне родительского дня разрисовывать дорожки кампуса пиктограммами, пропагандирующими анальный секс, представлялись Эдаму ничтожными.

Впрочем, Эдам вполне отдавал себе отчет, что когда речь идет о Греге Фиоре, его суждения необъективны. Ситуация была предельно простой: Эдам прекрасно понимал, что Грег занял его

место. Повернись ситуация немного иначе, и он, старшекурсник Эдам, сидел бы сейчас в рахитичном кресле главного редактора, чуть свысока поглядывая на сотрудников редколлегии. Обвинять Грега в том, что все обернулось не так, как хотелось бы Эдаму, бессмысленно: тот в этом не виноват. Тем не менее Эдам не без труда гасил в себе непроизвольно возникавшие порывы неприязни к главному редактору. Помогали ему в этом доводы разума: если уж кого и стоило в чем-то обвинять, так это родителей Эдама, вернее, отца, который бросил их с матерью. Мать так и не смогла после этого толком устроиться в жизни, и в итоге Эдаму теперь приходилось пахать на двух работах, чтобы удержаться в колледже. Руководство ежедневной газетой вроде «Вэйв» требовало полной самоотдачи и большого количества времени: ни о какой развозке пиццы и написании рефератов и контрольных за болванов вроде Джоджо Йоханссена уже не могло быть и речи. В общем, Эдам не смог бы позволить себе занять кресло главного редактора, даже если бы его умоляли об этом на коленях. Еврей без денег. Отец его происходил из бедной еврейской семьи — по крайней мере, в трех последних поколениях все они были евреями без денег, и именно так — «Евреи без денег» — назывался «пролетарский» роман 1930-х годов, который Эдам прочел, просто заинтересовавшись названием. Прадедушка Эдама по отцовской линии перебрался из Польши в Соединенные Штаты в 1920-е годы и осел в Бостоне, где как раз почему-то и обосновались все безденежные евреи. Отец Эдама Нэйтан Геллин был первым из рода Гелинских — прадедушка слегка укоротил и «причесал» на местный манер свою фамилию, — кто поступил в колледж. К сожалению, денег на завершение образования у него не хватило; отучившись два года в Бостонском университете, отец был вынужден уйти. И тут ему повезло устроиться официантом к «Игану» — большой, шикарный, очень популярный ресторан в центре города, привлекавший в качестве клиентов тех бизнесменов, которых хлебом не корми, а дай пообедать там же, где бывают еще более крупные бизнесмены, известные политики, телеведущие, журналисты из «Глоуб» и «Геральд» и залетные звезды шоу-бизнеса. В общем, «Иган» магнитом манил к себе тех обитателей большого города, кто считал для себя самым важным в жизни «бывать там, где что-то происходит». Нэт Геллин обладал всеми тремя качествами, необходимыми для того, чтобы добиться успеха в подобном заведении: пунктуальностью, тактом и шармом; меньше чем за десять лет он прошел путь от официанта до начальника смены, от начальника смены до метрдотеля и от метрдотеля до главного менеджера ресторана. Эдам едва помнил отца, но понимал, что тот, по-видимому, обладал даром изображать не вызывающие подозрений добродушие и простодушие, что позволяло ему быстро втираться в доверие к людям. Ничем больше нельзя объяснить его блестящую карьеру в таком насквозь ирландском ресторане, как «Иган». В баре этого заведения после шести часов вечера яблоку негде было упасть. Напиться и шумно подискутировать на самые разные темы сюда приходили люди, которые знали, что пьют они «в правильном месте». Бар был обставлен массивными дубовыми столами с отделкой из полированной латуни; картину дополняли дюймовой толщины стеклянные полки с рядами рюмок, бокалов и стаканов, бесконечные ряды бутылок с самыми разными напитками, подсвеченные снизу, словно театральной рампой, — и Нэт Геллин в костюме из серой шерсти грубой выработки, в неизменно свежей накрахмаленной рубашке и с синей «бабочкой» в белый горошек. Этот образ он позаимствовал у команды служащих, встречавших гостей в клубе «21» в Нью-Йорке. В «Игане» он неизменно встречал всех и каждого с широкой улыбкой на румяной физиономии. Дополнительные очки Нэту приносило и то, что он никогда не забывал имен, даже если клиент заходил всего раз в месяц. Еще в самом начале своей карьеры, когда Нэт был еще простым официантом, недавно бросившим колледж студентом, он познакомился с хорошенькой, заводной хохотушкой Фрэнсис Горовиц — для друзей просто Фрэнки. Она недавно закончила среднюю школу и работала в страховой компании «Оллстейт» на приеме заявлений о возмещении ущерба от обворованных или пострадавших в результате несчастного случая.

Мать Эдама превратила несравненного ресторатора Нэта Геллина в настоящего кумира. Даже много лет спустя, разражаясь гневными, исполненными старомодной пылкой ненависти монологами в адрес мужа, она могла ввернуть порой что-нибудь вроде: «Вряд ли нашелся бы в Бостоне другой еврей, который смог бы так преуспеть в этом ирландском ресторане». Из всего этого Эдам сделал для себя один важный вывод: для еврея, чтобы добиться успеха, важно научиться не просто ладить с гоями, а втереться к ним в доверие и добиться, чтобы они называли его своим лучшим другом.

По части умения втереться в доверие к гоям у Нэта Геллина из «Игана» все было в порядке. Еще за два года до рождения Эдама Нэт сумел очаровать менеджеров одного из самых старых и консервативных банков Бостона — «Фёрст Сити Нейшнл» — и получить у них огромную ссуду на весьма выгодных условиях. На эти деньги он выкупил себе пятидесятипроцентную долю в ресторане «Иган». Наследники основателя ресторана — пятеро детей Майкла Ф. Игана — рады были получить наличные прямо здесь и сейчас. Затем Нэт купил себе дом в Бруклине, потратив при этом практически все имевшиеся у него средства. Первые пять лет жизни Эдам провел там. Только позднее он узнал, что это был большой элегантный особняк в стиле эпохи короля Георга, построенный примерно в 1910 году; к дому примыкал небольшой участок земли, что стало неотъемлемой частью модного городского жилья уже гораздо позднее. В общем, такой дом был продуманным способом вложения денег и в то же время статусным приобретением, возвышавшим его владельца в глазах окружающих. Собственно говоря, не менее статусным он оставался и впоследствии. С приобретением особняка Нэт вообразил себя важной птицей, зазнался и стал поглядывать свысока даже на старых знакомых. Ему казалось, что, перейдя из наемных менеджеров в совладельцы ресторана, он поднялся на более высокий социальный уровень. Эта перемена наполнила его жизнь новым смыслом и, можно сказать, настроила на романтический лад. В один прекрасный вечер, в очередной раз упражняясь в искусстве быть приветливым и приятным в общении с гостями ресторана, Нэт познакомился с двадцатитрехлетней блондинкой, недавно окончившей колледж Уэллсли, белой протестанткой англосаксонского происхождения со множеством весьма и весьма полезных связей. В результате он день ото дня стал все дольше задерживаться в ресторане, управление которым вдруг потребовало его постоянного присутствия. Впрочем, как бы то ни было, отец неизменно, пусть и за полночь, возвращался домой в Бруклин к своей Фрэнки.

Фрэнки. Нэт вырос, а жена не росла вместе с ним. Зато она старела; очарование юности, красота, задор и беззаботность — все это куда-то исчезло, и Фрэнки превратилась в не слишком стройную, преждевременно перешедшую в категорию среднего возраста типичную американскую домохозяйку, не получившую к тому же хорошего образования. Она все полнела и все больше закрывалась в своем крохотном мирке, стараясь не замечать того, что происходит вокруг. Смыслом ее жизни и единственной радостью стал ребенок — Эдам, над которым она и ворковала у себя в Бруклине.

Случилось это воскресным утром. Нэт проснулся не в лучшем расположении духа, и к тому же на него вдруг накатила очередная волна самолюбия и презрения к окружающему миру. Посмотрев на жену, поливавшую свои любимые лилии на террасе, он решил, что настал момент наконец объясниться. Свои соображения он высказал в следующих словах:

— Я прекрасно знаю, что это не твоя вина, Фрэнки, но так уж получилось — я вырос, а ты не выросла вместе со мной.

Ничего хуже и придумать было нельзя. Нэт не просто объявил, что уходит от нее, он также сообщил жене: все это произошло по той простой причине, что она оказалась неумной серостью, необразованной тупицей и попросту деревенщиной. Когда все это случилось, Эдам был еще мал, и в его памяти запечатлелся буквально один-единственный образ отца — вроде стоп-кадра: толстенький поросячий животик, нависающий над гениталиями. Почему-то мальчик запомнил отца голым, вылезающим из ванны. Точно так же на уровне стоп-кадра он помнил и тот день, когда мама сообщила ему, что папа от них уходит. Как именно она выразила эту мысль, Эдам не запомнил. Зато пару лет спустя он уже был достаточно взрослым, чтобы осознать происходящие в их жизни перемены: им пришлось переехать из большого дома в Бруклине в квартиру на третьем этаже не такого большого дома в бостонском районе Вест-Роксбери. Впрочем, в этом возрасте Эдам все же еще не мог осознать, свидетельством каких изменений в статусе семьи стал этот переезд. Его собственный, личный статус оставался на высоте. В семье мальчик постоянно ощущал все прелести своего положения: он был Его Величеством Единственным Ребенком. Мать сама возвела его на трон, поклонялась сыну, почитала, молилась и устилала весь его жизненный путь — буквально каждый шаг — розовыми лепестками, — насколько позволяли средства. Когда Эдам пошел в школу, учителя отнюдь не скупились на похвалы прилежному мальчику, и вскоре он стал любимчиком всей начальной школы. Ему и в голову не приходило, что школа, где он учится вместе с оравой неуправляемых ирландских, чернокожих, итальянских, китайских, франко-канадских и украинских детей, относится едва ли не к самой низшей категории бостонской системы образования. Эдам этого не замечал по той простой причине, что и здесь, в школе, занял особое положение: Его Величества Одаренного Мальчика. Кое-какое представление о реальном положении дел в мире он получил лишь в тринадцать лет, когда ему дали стипендию на обучение в Роксбери-Латин, известной, престижной и старинной частной школе. Только там Эдам понял, насколько глубоко пала в социальном плане его семья после переезда из Бруклина в Вест-Роксбери. Пытливый подростковый ум не оставил все это без внимания, и Эдам во всех подробностях выяснил у матери, как подобное могло произойти.

Бракоразводный процесс с Нэтом Геллином заставил Фрэнсис Геллин Горовиц напрячь весь свой некогда острый ум, призвать на помощь какую-никакую рассудительность — и направить ее не на то, чтобы произвести впечатление на суде, а на то, чтобы отомстить мужу. В свое время Нэт «кормил» Фрэнки всевозможными историями о тонкостях ресторанного бизнеса, и она знала, например, что рестораторы обожают клиентов, которые платят наличными. В то время единственным подтверждением получения наличных были кассовые чеки — естественно, контрольную ленту кассового аппарата выбрасывали на помойку в следующую минуту после того, как заведение закрывалось на ночь. Таким образом наличная выручка становилась для владельцев тем лакомым куском, который они могли делить между собой, как считают нужным, не радуя государство налоговыми поступлениями. В течение трех месяцев Фрэнки вместе со своим адвокатом пробиралась по ночам на задворки «Игана» и выискивала среди мусора те самые кассовые ленты. Адвокат считал, что Фрэнки намерена использовать эти улики, чтобы шантажировать предприимчивого и вполне преуспевающего бывшего супруга с целью получить более выгодные условия развода; Фрэнки же удивила всех — движимая жаждой мести, она отнесла эти ленты прямо в соответствующее федеральное правительственное учреждение. Нэта едва не посадили за решетку, но в итоге он сумел все-таки отделаться штрафом. Впрочем, штраф был настолько велик, что Геллину пришлось продать свою долю в «Игане» и дом в Бруклине, и даже после этого он остался еще должен банкирам, которые долго от него не отставали. Условия развода, раздел имущества, алименты, дополнительные выплаты на ребенка — все это превратилось в фикцию, пустые слова в ничего не значащих документах. Из некогда процветавшего, известного, уважаемого и имеющего стабильное материальное положение ресторатора Нэта Геллина теперь можно было выжать только жалкие гроши. Даже адвокат, нанятый Фрэнки для ведения бракоразводного процесса, совершенно обалдел от такого оборота дела: его предполагаемый гонорар был принесен охваченной жаждой мести клиенткой в жертву вместе с предполагаемой долей имущества бывшего супруга.

В тот момент Фрэнки не задумывалась о нелогичности своих поступков — она сумела отомстить, и это сладкое чувство затмевало в ее душе все остальные. Женщина спохватилась позднее, когда им с сыном стало не хватать денег на самое необходимое, и ей пришлось браться за любую подвернувшуюся работу. Дело дошло до того, что Фрэнки подрядилась в отдел продаж одной компании кабельного телевидения; ее работа заключалась в том, чтобы обзванивать потенциальных покупателей, навязывая им товары, рекламируемые в телемагазине. В основном это приводило к тому, что люди задумывались о шаткости материального благополучия и о том, на какое же дно скатилась эта назойливая мымра, если взялась за подобную работу. Впрочем, никакие потоки презрения и ругани не могли смутить Фрэнки и заставить свернуть с пути к намеченной цели: превратить Эдама в сияющий светоч своей жизни, который озарит все ее существование особым, только ей ведомым смыслом.

Пока Эдам не перешел в Роксбери-Латин, они с мамой просто души не чаяли друг в друге. В старой школе мальчик многие годы был лучшим учеником. Похвалы учителей, зависть и уважение одноклассников сверкали у него в глазах, как искры успеха. Эти искры наполняли светом и жизнь Фрэнки. Мать ни на минуту не забывала, что ее обожаемого мальчика нужно поддерживать, и это ей вполне удавалось. Уверенность в себе — как, впрочем, и эгоизм Эдама, — росли не по дням, а по часам. Наступил момент, когда стало ясно: теперь уже ничто не остановит этого парня перед тем, чтобы вырваться из Вест-Роксбери и завоевать мир. Фрэнки с тех пор, как ее социальное положение резко изменилось к худшему, перестала ходить в синагогу, и Эдам вырос практически в светской атмосфере, без всякой религии, а его знания об иудаизме остались весьма поверхностными и фрагментарными. Но о еврейском народе и его судьбе мама рассказывала ему постоянно. Как именно ей удавалось вбить сыну в голову свои постулаты, сам Эдам не смог бы сформулировать, но ему было ясно: евреи — величайший народ на земле, Израиль — величайшее государство в мире, а Соединенные Штаты — отличная во многих отношениях страна, но насквозь пронизанная антисемитизмом. На такой базе строилось мировоззрение растущего Эдама Геллина и, надо заметить, не его одного.

К счастью для Фрэнки, в Роксбери-Латин Эдам не слишком страдал из-за своего невысокого социального положения. В чем в чем, а в снобизме эту школу упрекнуть было нельзя. Администрация этого учреждения старательно поддерживала в своих стенах дух старомодного, замшелого протестантского аскетизма, пусть даже это и выглядело слегка натянуто. Однако там было немало мальчиков из преуспевающих семей, и многие родители активно участвовали в различных школьных проектах, тем самым как раз и настраивая своих отпрысков добиваться в жизни как можно более высокого социального статуса. Именно там, в Роксбери-Латин, Эдаму впервые пришла в голову мысль, что его мать Фрэнки Геллин, в девичестве Фрэнсис Горовиц, которая вскормила не только его, но и его безграничное «эго», и кормила, кормила, кормила его до тех пор, пока сын не утвердился в мысли, что все прочие жители Бостона — по сравнению с ним ничтожество и мусор, который предстоит разгрести на своем жизненном пути, — так вот, эта женщина — на самом деле самая заурядная личность, откровенно говоря, просто стареющая, полнеющая, сутуловатая тетка, необразованная, некультурная, с узким кругозором, уже не способным расшириться. Собственно говоря, какое уважение можно испытывать к человеку, с которым нельзя обменяться умными суждениями даже о Шекспире, а тем более о Вергилии, а уж тем более об Эмили Дикинсон или Дж. Д. Сэлинджере. Очень трудно понять тонкую иронию, или аллюзии, или метафоры, если вы вообще не врубаетесь, о чем идет речь. Честно говоря, мать Эдама вообще была не способна понять утонченную игру его просвещенного ума. В результате годам к восемнадцати Эдам незаметно для самого себя пришел к убеждению, что судьба сыграла с ним злую шутку: он, столь многообещающий, наделенный редким умом и задатками будущей звезды ребенок, родился совершенно не у тех родителей.