Я свидетельствую перед миром
Шрифт:
Это был секретный приказ о мобилизации. В нем сообщалось, что я как подпоручик конной артиллерии должен в течение четырех часов покинуть Варшаву и явиться в расположение своего полка. В город Освенцим [11] на польско-немецкой границе.
То, как и в какое время был мне вручен этот приказ, который опрокидывал все мои планы, мгновенно настроило меня на самый серьезный и даже мрачный лад.
Я отправился к брату с невесткой и поднял на ноги обоих. Однако они приняли известие совершенно спокойно, и вскоре мне самому показалось смешным, что я так запаниковал.
11
До 1918 г. Освенцим находился на юго-западной границе Западной Галиции, в пределах империи Габсбургов, которой в 1795 г., во время третьего раздела Польши, досталась эта область, как и все Краковское воеводство, в состав которого средневековое Освенцимское княжество входило с 1454 г. Расположенный на границе с Верхней Силезией, отвоеванной у Австрии Фридрихом II, Освенцим с XVIII в. был военным городом, а с середины XIX в., когда город стал железнодорожным узлом, здесь появились предприятия
Пока я собирался и одевался, мы обсудили ситуацию и пришли к выводу, что объявлена частичная, весьма ограниченная мобилизация, которая касается небольшого числа офицеров запаса и затеяна лишь для того, чтобы они не теряли боеготовности. Мне посоветовали отправляться налегке, невестка даже отговорила меня брать с собой теплые вещи.
— Не в Сибирь же едешь, — сказала она, глядя на меня как на пылкого школьника. — Через месяц вернешься домой.
Я успокоился. Возможно, все не так плохо и даже предстоит что-то интересное. Я припомнил, что Освенцим находится в красивых местах, среди равнин. И представил себе, как несусь по ним в офицерской форме на прекрасном армейском скакуне — верховую езду я любил страстно. Я надел свои лучшие сапоги. Как будто готовился к военному параду. Заканчивал сборы уже в отличном расположении духа. И даже в шутку посочувствовал брату: дескать, на этот раз «стариков» в армию не зовут. Он ответил парой крепких словечек и пригрозил всыпать мне как следует, если я не уймусь. А невестка велела нам перестать ребячиться. Наконец спешные приготовления завершились.
На вокзале было столько народу, будто там столпились все мужчины Варшавы. «Секретной» эту мобилизацию, подумал я, можно назвать только в том смысле, что нет никаких объявлений — ни на стенах, ни в газетах. Но призваны были сотни тысяч человек.
Вспомнились ходившие пару дней назад слухи о том, что правительство давно собиралось объявить всеобщую мобилизацию перед лицом немецкой угрозы, но его удерживали английские и французские дипломаты. Зачем «провоцировать Гитлера»! В то время Европа еще верила в возможность мирных переговоров. И лишь ввиду практически открытых военных приготовлений Германии Польше наконец разрешили провести «тайный» призыв [12] .
12
В силу своего положения в польском Министерстве иностранных дел автор не по слухам, а из надежных источников знал о давлении, которое оказывалось на Варшаву, в частности французским послом Леоном Ноэлем, чтобы секретный указ 23 августа 1939 г. о мобилизации был отменен. Он касался авиации, зенитной артиллерии; в шести военных округах были приведены в состояние полной боевой готовности 18 дивизий, 7 бригад кавалерии и набрано еще две с половиной дивизии резервистов. Как теперь стало известно, только подписание 25 августа соглашения о взаимопомощи, которым Англия давала Польше дополнительные гарантии, сорвало планы французского министра иностранных дел Жоржа Бонне об отмене соглашения 1921 г., связывавшего Францию обязательствами по отношению к Польше. Однако Лондон и Париж все еще пытались «сохранить мир любой ценой» и предпринимали попытки поддержать прямые переговоры между Берлином и Варшавой по поводу Данцигского коридора. Вечером 29 августа посол Леон Ноэль, проинформированный польским правительством о том, что оно вынуждено провести всеобщую мобилизацию, тут же потребовал, при поддержке своего британского коллеги, чтобы решение было отсрочено «на некоторое время, дабы не подыгрывать гитлеровской политике» и само слово «мобилизация» не произносилось; он яростно настаивал на этом перед польским министром иностранных дел Юзефом Беком. Таким образом Польша потеряла сутки. Только 30 августа президент Игнаций Мосцицкий официально объявил всеобщую мобилизацию. До чего же странно читать в солидном труде Жана-Батиста Дюроселя «Внешняя политика Франции. Катастрофа 1939–1945 гг.» (Paris, Seuil, 1990, р. 25) в главе «Можно ли спасти Польшу?» следующее утверждение: «Из-за иллюзий, которые питал Юзеф Бек, всеобщая мобилизация началась только 30 августа. И была совершенно парализована мощными бомбардировками».
Обо всем этом я узнал намного позже. А тогда хоть и вспомнил о слухах, но встревожился так же мало, как и услышав их впервые. Перед вагонами толпились тысячи мобилизованных в штатском, их было легко распознать по походному чемоданчику. В этой толпе выделялись офицеры запаса в щегольской форме, они издали подавали друг другу знаки, перекликались, обменивались приветствиями. Но мне, как я ни искал, не попалось ни одного знакомого лица. Я стал протискиваться к поезду, что оказалось очень и очень нелегко. Вагоны были переполнены, все места заняты. Народ набился в коридоры и даже в туалеты. Настроение у всех было приподнятое, бодрое, почти веселое.
В дороге я постепенно начал понимать, насколько серьезно обстоит дело. Правда, мне все равно не приходило в голову, что вот-вот начнется война, но уже было ясно: о приятной прогулке можно забыть, происходит самая настоящая всеобщая мобилизация. На каждой станции к составу подцепляли новые вагоны для новобранцев, теперь уже в основном крестьян. Вид у всех был бравый и уверенный, не считая, разумеется, женщин — жен, матерей, сестер, наводнявших платформы; настоящие Ниобеи, они рыдали, заламывали руки, цеплялись за своих мужчин и не хотели отпускать. Молодые парни, стесняясь, вырывались из материнских объятий. Помню, на одном полустанке мальчишка лет двадцати кричал: «Хватит, мама, отпусти, скоро приедешь ко мне в Берлин!»
Дорога в Освенцим заняла вдвое больше времени, чем положено, поскольку поезд все время останавливался, к нему прицепляли
Трудно сказать почему, но, собираясь по вечерам в офицерском клубе, мы по молчаливому согласию старались не говорить и не спорить о главном. Если же все-таки заходила речь о нынешнем положении и о том, что ждет нас впереди, все высказывались примерно одинаково, укрепляя общий оптимизм, который прекрасно отгонял сомнения и страхи и заглушал попытки трезво оценить изменения в европейской политике. Да и менялась она так стремительно, что даже при всем желании разобраться в этом клубке было бы нелегко. Что до меня, то я просто запрещал себе делать мыслительные усилия, которые могли бы открыть чудовищный смысл происходящего. Это подорвало бы все мои тогдашние представления о жизни.
Кроме того, я хорошо помнил, что говорил мне брат [13] в первые часы после мобилизации, — ведь он был старше меня почти на двадцать лет, занимал важный пост в правительстве и всегда, сколько я помню, принадлежал к «хорошо информированным кругам».
Другие опирались на мнения друзей, знакомых и собственные соображения. Из всего этого мы заключали, что наша мобилизация — тонкий ход в войне нервов с немцами. Германия слаба, Гитлер просто блефует. Когда он увидит, что Польша «сильна, едина и готова дать отпор», то отступит, и мы вернемся по домам. Если же нет, то Польша, с помощью Англии и Франции, как следует проучит этого сумасшедшего паяца.
13
Имеется в виду Мариан Козелевский (1897–1964), который был на восемнадцать лет старше Яна. Еще школьником, в сентябре 1914 г., Мариан убежал из дома в Галицию, записался в Польские легионы Юзефа Пилсудского и воевал на русско-австрийском фронте. После войны он вернулся в Лодзь, примкнул к местной ячейке подпольной Польской военной организации, которую вскоре возглавил, и в ноябре 1918 г. установил от имени независимой Польши контроль над местными железными дорогами. В 1919 г. был переведен офицером в новообразованную государственную полицию и в 1920 г., во время русско-польской войны, возглавлял 213-ю добровольческую полицейскую роту. С 1921 по 1926 г. он оставался офицером действующей армии, служащим в полиции, его начальником был Борецкий (см. главу VIII). В 1931 г. был переведен во Львов начальником местной полиции. Перевез туда мать и брата Яна. Осенью 1934 г. маршал Пилсудский вызвал его в Варшаву и доверил ему пост начальника столичной полиции. В сентябре 1939 г. он не подчинился приказу перевести свое ведомство на восток страны, остался на своем посту и вместе с меньшинством полицейских перешел под начало гражданского комиссара оборонительных сил столицы, президента (мэра) Варшавы Стефана Стажинского, своего старого товарища по Легионам, и согласился остаться во главе польской полиции, подчинив ее непосредственно Сопротивлению.
А наш майор однажды вечером и вовсе заявил:
— На этот раз нам не надо никакой Англии и Франции. Мы и сами прекрасно справимся.
В ответ один из офицеров ледяным тоном заметил:
— Конечно, пан майор, сил у нас хватает, но… хорошая компания никогда не помешает.
На рассвете 1 сентября, около пяти утра, когда солдаты нашего конноартиллерийского дивизиона мирно спали, самолеты люфтваффе незамеченными долетели до Освенцима и, пролетая над нашими казармами, забросали всю округу зажигательными бомбами. Одновременно сотни мощных новейших немецких танков пересекли границу, и под их огнем все окончательно превратилось в руины и пепелища.
Трудно представить себе, сколько разрушений причинила эта атака всего за три часа, сколько погибло людей, какой воцарился хаос. Опомнившись и оценив положение, мы увидели, что не способны оказать существенного сопротивления. Хотя нескольким батареям удалось каким-то чудом довольно долго продержаться на своих позициях и даже обстрелять немецкие танки. К полудню две наши батареи были уничтожены. Казармы разрушены до основания, железнодорожный вокзал сметен с лица земли.
Поскольку стало ясно, что сдержать немецкое наступление не удастся, был дан приказ отступать; наша резервная батарея покинула Освенцим и двинулась боевым маршем по направлению к Кракову, захватив с собой пушки, снаряды и провиант. Каково же было наше изумление, когда по пути к вокзалу прямо на городских улицах нас стали обстреливать из окон. Это были польские граждане немецкого происхождения, пятая колонна нацистов. Таким образом они заранее проявляли лояльность к оккупантам. Многие из нас готовы были немедленно ответить и открыть стрельбу по подозрительным домам, но старшие офицеры запретили. Такие действия внесли бы беспорядок в наши ряды, а именно этого и добивалась пятая колонна. Не говоря о том, что в этих же домах могли жить и честные поляки-патриоты [14] .
14
После событий в Судетах и в Мюнхене выражение «пятая колонна», впервые появившееся в 1936 г. во время войны в Испании, стало употребляться по отношению к этническим немцам в странах Центральной Европы, выступавшим, вопреки статьям Версальского договора, за воссоединение с рейхом. Согласно переписи 1931 г., немецкое меньшинство в Польше составляло 800 000 человек (2,3 % населения страны) и было сконцентрировано в основном в Померании и Верхней Силезии. Нацизм распространялся в их среде через организацию «Югенддойче Партай», существовавшую в Бельско-Бяла, а также через подпольные ячейки «Ландесгруппе-Полен». Именно эти люди, вместе с заброшенными парашютистами-диверсантами, занимались саботажем с целью помешать мобилизации польской армии. В Катовице, Пщине и Бельско-Бяла немецкие меньшинства пытались поднять вооруженные мятежи посерьезнее, чем стрельба из окон в Освенциме.