Я тебе не ровня

Шубникова Лариса

— За доброту, боярин. Пожалел меня вчера, так чем я отплатить могу? — улыбается, ей Богу, улыбается и без хитрости всякой.

— Сама пекла? — мог бы и не спрашивать. Вон глаза у Арины красные, правда, не спала…

— Сама, боярин, — поклонилась Ариша. — Вира-то с меня, не с холопки, а долги надо отдавать.

И смотрит, словно ласкает. Андрею бы отвернуться, поблагодарив, а он опять загляделся. Если бы не Буян, что заржал тихо и ткнулся мордой в плечо Арины, то так бы и стоял Шумской, глядел на косу золотую, на очелье, что прикрывало высокий белый лоб, да на лицо — тонкое и нежное.

— Хряпа, вот неугомонный! — девушка отпихнула ладошкой настырного коня, засмеялась, но умолкла, опасливо поглядев на Андрея. — Прости, боярин, я коня твоего не порчу, и первая к нему не лезу.

— Уже испортила, — вроде про Буяна, а вроде и про себя сказал-то.

— Чем же? — и улыбается, окаянная.

А тут еще как назло в малое оконце конюшни солнце заглянуло, облило, окатило Аринку светом своим ярким, будто золотом обдало косу ее, зажгло сиянием нестерпимым.

Шумской отвернулся, сунул узел с теплым хлебом в седельную суму и взлетел голубем на Буяна. Уж оттуда, глядя с высоты на Арину высказал:

— Смотри мне. Сказал же, не спущу.

— Наговариваешь ты на себя, боярин Андрей, — покачала головой, навеси зазвенели. — И на меня.

— Откуда смелая такая, а? — надо бы брови насупить, и указать славнице простой ее место, а язык иное бает. — Совсем меня не опасаешься?

— Не опасаюсь, боярин.

— А зря, Арина, — с тем словом тронул Буяна и выехал из конюшни в широкие ворота. Уж напоследок не утерпел и оглянулся.

Арина поклонилась, перекрестила его.

— Храни тя Бог, боярин Андрей. — А Шумской сей момент подумал, если уж и сбережет его что-то, так это Аринкино крестное знамение и взгляд глаз ясных, необъяснимого цвета.

И как же так вышло, что в осеннюю реку попал весенний лист? Как окрас-то такой получился, родился? Вот о таком, дурном, думал Андрей, выехав во двор. Принял из рук ближника шелом, кивнул Демьяну и отправились отрядом вон из крепостицы.

По уряду за воротами столпились семьи рантиков: в поход проводить, вослед поглядеть. Тут и тихий бабий вой, и вскрики ребятишек малых, и разухабистый смех молодых воинов, что удалью похвалялись перед безмужними славницами.

Демьян все башкой крутил, выглядывал. Шумской-то знал кого — Наталью Мельникову, первейшую в Берестово красавицу. Давно уж сох по ней, да девка и сама в его сторону глядела ласково. Токмо какая из них пара, а? Дочь мельника и боярич. Не бывать сему.

— Дёмка, подарок принимай, — всунул Андрей другу своему шебутному туес Аринкин. — Подсластись.

Демьян аж глаза выпучил.

— Да ну! Никак, рыжая расстаралась? Во молодец, девка. Андрюх, а ведь странная она, инакая. Вроде славница, а вроде и нет. Только вот, что скажу, наша девка-то. Разумеет и благодарность, и обращение человеческое. Мне аж жалко ее стало вчера… С того и пряников клянчил.

— Вот и доклянчился, — Андрюха отчего-то не сказал про хлеб, что спекла ему рыжая. — Дурная она, не инакая.

Боярич внимательно оглядел Андрея, приметив, и странное выражение на смуглом лике, и задумчивость, и редкую для Шумского полуулыбку.

— Ага, дурная. С того ты вчерась ее и ослабонил, не иначе как от греха подальше, — ухохотался Дёмка. — О, глякось, вон она сама явилась! Андрюх, вот каково рыжим-то быть? Везде приметные.

Шумской заставил себя сидеть прямо и не оборачиваться.

— Фадя, сюда давай! — крикнул Демка братцу. — На, угостись нето.

Фаддей подъехал, и уставился на пряники.

— Рыжая? О, как. Боится, что расскажем, задабривает. — Демка поперхнулся.

— Фадя, вот вроде брат ты мне, с лица мы одинакие, а чтой-то у тебя в башке не то. Одно дурное в людях разумеешь.

— А с чего бы простой девке пряники боярину печь? Знамо дело, опасается.

— Тьфу, долдон. Аж жрать расхотелось, — Демка отвернулся, а Андрей чудом сдержал себя, не наговорил слов обидных бояричу Фаддею.

Малое мгновение спустя раздался командный окрик воеводы Медведева.

— Стройсь! — Гомон стих, ратники выстроились походным порядком — каждый по десятку и при хозяевах. — Конь малым ходом! Трогай!

И тронулись, потопали кони. Двинулось войско ратное на дело свое боевое, охранное.

Андрей не удержался и оглянулся. Заметил боярыню Ксению с Машей, увидел Наталью, мельникову дочь, и ее…рыжую. Стояла рядом с дедом и вослед смотрела. И не кому-то там, а ему. Это Шумской знал наверняка. С того сердце наново трепыхнулось, подсказало — так-то еще никто не провожал в поход, будто благословляя.

Пока тащились обозом до Ржавихи, о многом Андрей передумал. Понял уж, что славница ему нравится, да только одна худоба с того и ничего иного. Взять хучь Демку с Наталкой — никакой радости с их милования, а одна токмо беда.

Шумской муж хоть молодой, а неглупый, вмиг догадался, что надобно прекращать гляделки опасные, и разговоры конюшенные. И все время, пока грузились на ладьи, пока шли тихой, глубокой рекой навстречу ворогу увещевал себя и смог унять трепыхания ненужные. Затолкал мысли о золотой косе и ясных глазах Аришкиных подале. Вроде как, излечился.

Утром второго дня похода сошлись в узкой протоке с ляхами и там уж не до девок стало!

Разбойные отряды — дело опасное, в них одни куражливые мужи! Супротив их лихости одна только выучка и помогала. Те-то смерти не опасались, знали, поди, на что идут, а вот ратники свою работу делали, и хотели вернуться по домам и не абы как, а без увечий лишних и с добычей.

Как только в утреннем апрельском тумане проорал дозорный, что ляхи близко, весельные ратники налегли, поддали ходу, а те, что мечными спали — подобрались и воздали перед боем требы кто кому. Власий Пименов поминал светлых богов, а Еська Сокол молился Богу единому. Но все, как один просили одного и того же — оберега.

Ладейный бой — опасный. Беда в том, что тесно на кораблях-то, и осклизло. Когда кровища зальет доски ладей, вот тут и берегись-поворачивайся! Оскользнулся, упал, тут тебя и запинают и не поглядят, что ты боярин, да в доспехе, да крепкий. Андрей, зная про то, измыслил надёвку на сапог. Привязывал веревьем к подошве тонкую досточку ушитую гвоздями — поди опрокинься теперь! Своим бойцам велел так же поступать и в момент, когда вражеские ладьи уж поравнялись с ратнинскими, первым сиганул в самое пекло.