Я тебя никогда не забуду
Шрифт:
А та сложная смесь из самых негативных эмоций на свете, которую я испытала в то утро понедельника в директорском кабинете, постепенно переплавилась во мне совсем в другие чувства: ненависть. Холодную ярость. Желание мстить.
Да, месть! Я думала о ней днем и ночью. Я желала убить, искалечить, бесконечно унизить своего насильника. Я призывала ему на голову все возможные кары. Я придумывала ему изощренные пытки: и из арсенала инквизиции, что видела в Музее религии и атеизма в Ленинграде, и из гестаповских застенков. Я мечтала о том, как он будет визжать, когда ему станут ломать кости на дыбе или вырывать щипцами ногти.
Я не сомневалась, что, расскажи я о случившемся Ванечке, он сам пойдет и изобьет мерзкую крысу до полусмерти, а может, даже убьет его. Но… Мой любимый был далеко, и я понимала, что все равно не смогу поведать ему о том, что со мною приключилось. Не смогу и не скажу никогда. Я была не в состоянии даже написать ему обычное ровное письмо ни о чем: «В Москве хорошая погода, а я по тебе скучаю…» К тому же Ванечка, он такой честный. В ярости он, наверное, страшен. И правда убьет негодяя. А потом его посадят. Нельзя Ивана в мою личную драму вмешивать.
Были и другие парни – не из института, нет, со мной в Плешке училось сборище карьеристов и маменьких сынков. Но вот мальчишки из нашего городка, одноклассники – кто-то за мной ухаживал, с кем-то я целовалась, – пацаны прямые, как правда, и знающие, почем справедливость. Они могли отметелить похотливого старикана, и так бы все ловко проделали, что никто бы их, наверное, потом даже и не нашел. Я уж собралась к ним обратиться, но потом все-таки передумала. Потому что мне неизбежно пришлось бы врать в ответ на их простой вопрос: за что? И как бы я ни изворачивалась, они, наверное, догадались бы, что сотворил мерзавец.
А потом я вдруг поняла: моя месть должна быть другой. Ведь штука не в том, чтобы просто доставить обидчику боль. Физическая боль быстро проходит. Моральная (я уже познала по себе) не проходит порой никогда. Поэтому надо ударить слизняка в самое больное место. Лишить его самого для него дорогого. Заставить его страдать – долго страдать.
Что для моего вожделеющего карлика самое важное? – спросила я себя. (Я думала тогда, что хорошо его понимаю. Мужчина в страсти вообще лишается защитных ограждений, масок своих. Когда он объят желанием, он демонстрирует свое истинное лицо.) И я поняла: главное для него – не деньги и даже не связи. Главное – это власть. Надо мной. Благодаря ей он растоптал меня в своем кабинете. Над другими девчонками и женщинами. Над Полиной. Над прочими сотрудниками универмага. Над покупателями, особенно теми, кто имеет вес и известность, – актерами, певцами, режиссерами. Ведь, пользуясь своими возможностями, он одаривает их товарным дефицитом, а они оказывают ему уважение, пресмыкаются перед ним. И вот если лишить моего кровника того, чем он владеет… Сбросить его с пьедестала… Уволить… А лучше даже – посадить… Вот тогда он и будет страдать… Долго… Бесконечно…
А еще я поняла в итоге всех своих размышлений – что это моя, и только моя вендетта. И не надо в нее вмешивать никого со стороны. Я должна отомстить сама, один на один.
И месть должна быть неспешной, изощренной, подготовленной. «Надо учиться у старших товарищей, – думала я. – Как же ловко мерзавец организовал мне расплату за то, что я отвергла его! Целую комбинацию провернул. Полину в отпуск выгнал, меня материально ответственной назначил. Инвентаризацию устроил, недостачу организовал. Под тюрьму меня подвел… Многоходовая комбинация в стиле чемпиона мира по шахматам гроссмейстера Карпова… И пусть у меня власти гораздо меньше, чем у директора, и опыта тоже, но ведь есть голова на плечах, и все говорят, что голова светлая… А уж если ничтожного врио завсекцией всегда можно под срок подогнать, чего уж там про директора крупного универмага говорить».
Внешне ничто в моей жизни не переменилось. Я продолжала ходить на работу. Полина вернулась из отпуска. С меня сняли матответственность. Директор больше ко мне не приставал. Мне даже показалось, что он меня специально избегает. Во всяком случае, в нашей секции он до конца лета так ни разу и не побывал. И в кабинет свой меня не вызывал. А когда я случайно повстречалась в коридоре и даже поздоровалась с ним, довольно весело, на лице Николая Егорыча мелькнуло нечто похожее на испуг. Может, он тоже боялся меня? Боялся, что я пожалуюсь на него? В партком, райком? Заявлю в милицию об изнасиловании?
А я тем временем острым глазом подмечала, как у нас в универмаге дело устроено. Я, конечно, и раньше догадывалась, что советская торговля организована совсем не так, как потчевали нас скучные сказки в институте, но даже не представляла всех масштабов воровства, спекуляции и афер. Всех лазеек, хитростей, комбинаций…
Я не говорю о том, что на виду. Об этом все знали, и в газетах писали, и на шестнадцатой странице в «Литературке» постоянно шутили. Дефицитный товар, конечно же, продавали знакомым. Ну а если не друзьям или тем, с кого можно получить другой дефицит, то тогда – надежным людям, но с наценкой. Покупатель платил сорок рублей за ботинки в кассу, а червонец сверху – продавцу.
И за такие мелочи директора не прихватишь. Он-то тут при чем? (Хотя каждый завсекцией таскал еженедельную дань Солнцеву, я была в этом совершенно уверена.) Но это все недоказуемо. Вскроются факты спекуляции? Всегда можно списать на стрелочников. Уволить пару-тройку продавцов, влепить строгач завсекцией…
Случались вещи и посерьезнее. К примеру, пересортица: когда ходовые шапки ценою, допустим, по сорок три рубля мы продавали по пятьдесят три. Тут все были в доле. И завсекцией, Полиночка наша Ивановна, и кассирша, и доверенные продавцы. Чтобы раз за разом проворачивать операцию, нужны были и хитрость, и смелость, и быстрота, и ловкость рук… Все эти махинации настолько непонятны и даже смешны сейчас – насколько они были выгодны и одновременно опасны в ту пору.
У нас в секции – товар-то дорогой – особый наплыв покупателей нечасто случался, не душились-давились, как в белье или обуви.
И вот подходил одинокий покупатель, вопрошал:
– Ой, что за шапки чудесные… Сколько стоят?
Продавец мгновенно оценивал обстановку: человек вроде один, без свидетелей, да и сам на обэхаэсэсника не похож – хотя никогда не угадаешь. Ему и говорили:
– Пятьдесят три, пробивайте в кассу.
Покупатель нес в кассу свои кровные, и тут кассирша – она тоже была в доле – словно случайно ошибалась и выбивала чек на реальную сумму, на сорок три. А потом вдруг спохватывалась:
– Ой, простите… Я вам добью…
И добавляла еще один чек – на червонец.
Покупатель с двумя чеками, на сорок три и на десятку, шел в отдел, и отдавал их, и получал свой вожделенный головной убор. А продавщица чек на сорок три накалывала, а десятирублевый в карманчик прятала. А потом и незаметненько возвращала его кассирше.
Затем снова повторялось:
– Ох, я ошиблась, вот вам два чека…
Вот так: два покупателя пройдет – а в кассе уже излишки на двадцатку; а когда десять – на сотню… Кассирши не зря боковины будок, где они сидели, газетами прикрывали. Время от времени они излишки денег из кассы вынимали и в чулок совали. А потом, в конце дня, прибыток между собой делили: кассирша, продавцы, завсекцией…