Я украду твой голос

Бакшеев Сергей

Он говорил и говорил, живо комментируя каждый эпизод. Норкин слушал с двойственным чувством. Порой ему казалось, что мальчик достаточно тонко чувствует музыку и дает верные советы. Его голос звучал твердо и убедительно, как у опытного преподавателя. Однако то, что уверенный подросток совершенно не знал названий музыкальных инструментов, говорило о чудовищном шарлатанстве. Для него все инструменты со струнами — были скрипкой, а все духовые он называл трубой.

— Подожди! — резко остановил поток слов дирижер и снял головку с иглой с пластинки. Он потряс растопыренными

ладонями, словно отгораживаясь от наваждения, и выпалил: — Ты учился в музыкальной школе? Сколько классов хотя бы ты закончил?

Марк, по выработавшейся за годы скитания привычке, хотел соврать самым убедительным и невинным голосом, но в последний момент воздержался.

— Нет, в музыкальную школу я не ходил, — сипло ответил он.

Норкин чуть не задохнулся от возмущения.

— Да как же ты можешь давать мне советы! Мне — музыканту и дирижеру! Ты несешь такую тарабарщину, что я буду последним дураком, если тебя послушаюсь. Тебя невозможно понять. Ты говоришь, как деревенская бабка, впервые попавшая в город. Ты путаешь скрипку и альт, не имеешь понятия о виолончели, а такие слова, как валторна и тромбон, ты хотя бы слышал?

— Я умею слушать музыку. И запоминаю ее.

— Я тоже не глухой! — Норкин схватил нотную запись и ткнул в скрипичный ключ. — Вот. Как называется этот знак?

— Не знаю.

— Мальчик, ты не знаешь даже скрипичного ключа. О чем я могу с тобой говорить!

— Я покажу вам, где музыканты ошибаются.

— Чушь! Не скрою, у тебя достаточно тонкий слух. Но к музыке он не имеет никакого отношения. Сначала надо выучить ноты, научиться играть самому, знать названия музыкальных инструментов, состав оркестра, прослушать вживую мировую классику и уметь читать партитуру, а уж потом мы сможем с тобой говорить на одном языке! Понял?

Марк насупился и уткнул взор в пол.

— Я знаю состав вашего оркестра и музыку, которую вы репетируете, — упрямо бубнил он.

— Музыку, — передразнил дирижер. — Это знаменитая симфония! Как она называется? — Марк молчал. — Я так и думал. Ты даже этого не знаешь, а еще даешь мне советы. Что ты там наплел? Третий справа во втором ряду дергал не ту струну! А я, старый дурак, слушал. Да знаешь ли ты, что третий справа во втором ряду играет на гобое! У гобоя нет струн, в него дудят!

Норкин рассмеялся и махнул рукой:

— Ох, и рассмешил ты меня. Тебе и впрямь надо на эстраду. Проваливай, пока я в тебя чем-нибудь не запустил. Иди, иди.

Марк Ривун понуро направился к выходу. Его маленькая душа сжималась не от обиды, ее переполняло и разрывало на части безмерное удивление. Как он мог перепутать духовой инструмент со струнным? Неужели самый тонкий орган чувств — слух, изменил ему? Неужели огромные уши, на которые он полагался больше, чем на глаза, предали его? Ведь не мог же дирижер обмануть. Он слышал, что тот говорит искренне. Дирижер нуждается в помощи, но не верит Марку, потому что он совершил грубую ошибку. Третий справа играл на гобое. Как он мог так обознаться!

Альберт Норкин равнодушно взирал на согнутую спину и грязные волосы бесшумно

удаляющегося юноши. В какой-то момент он даже поверил ему, но вовремя разоблачил наглого шарлатана. Ему стало жалко себя. До какой же степени он опустился, если готов был слушать неуча и врунишку, цепляясь за призрачную спасительную соломинку. Но всё кончено, решение принято. Он уйдет гордо. Уйдет сегодня. Покинет все посты, откажется от всех привилегий. А руководить оркестром поручит виолончелисту Карамышеву. Тот справится лучше него. Он скажет это при всех музыкантах, и его благородный жест еще долго будет обсуждать вся музыкальная общественность.

Мальчик взялся за дверную ручку. Даже дверь под его тонкой рукой распахивалась беззвучно. Сейчас непрошенный гость удалится, Норкин допьет коньяк, спустится на сцену и объявит о своем решении.

Уже распахнув дверь, Марк резко обернулся. Его лицо было столь же непроницаемым, но голос звучал радостно и емко.

— Я всё понял. Я понял, в чем ошибка. Послушайте, я был за сценой, а вы лицом к ней. То, что для вас было право, для меня — лево. И наоборот. Третий справа музыкант для вас — третий слева. Я его не видел, но он должен быть пожилым, пользовался бумажной салфеткой, хотя насморка у него нет.

— Карамышев, — прошептал Норкин. Три дня подряд этот интриган нервировал дирижера своими сопливыми салфетками. Белая бумажка неизменно отвлекала Норкина от партитуры. — Откуда ты знаешь, что у него нет насморка?

— Я слышал. Он сморкался натужно, сухим носом.

— Вот скотина! А еще что ты слышал?

— Он постоянно опаздывал в мелодию. И самую толстую струну дергал сильнее, чтобы она резала слух и сбивала остальных.

— Ты ни разу на него не взглянул, а только слышал?

— Я не выглядывал из-за занавеса. Я слушал музыку.

— И ты можешь описать остальных музыкантов?

— У вас в оркестре семьдесят шесть человек. Сорок пять мужчин и тридцать одна женщина. На скрипках играют… Извините, на инструментах со струнами…

И странный подросток стал перечислять, кто в каком порядке сидит на сцене, какой у него инструмент и приблизительный возраст музыканта. Иногда он добавлял: это грузный человек, его стул расшатан и спинка скрипит. Норкин сам не смог бы так подробно описать свой оркестр. Он сидел потрясенный и отказывался верить услышанному. Здесь какой-то подвох. Невозможно ушамиувидетьтакие подробности. Мальчик наверняка долго подглядывал за репетицией.

В какой-то момент Марк остановил поток слов и спросил:

— Я вижу, вы мне не верите. Разве я ошибаюсь?

— Ты говоришь правильно. Ты точно рассказал, кто где сидит и как выглядит его инструмент. Но ты все это видел! Зачем ты обманываешь меня?

Марк насупился и ушел в себя. «Сейчас он признает свою хитрость и извинится, — решил Норкин. — Но сути это не меняет. У мальчика действительно уникальный слух, и грех этим не воспользоваться. Пусть он извинится, я поставлю его на место, и после этого мы продолжим работу. Я приму его замечания, но главным останусь я!»