Я умею прыгать через лужи (сборник)
Шрифт:
Из коридорчика вы попадали в гостиную, где сиял чистотой линолеум, который неустанно скребли и терли щеткой; в свежевыкрашенном охрой очаге зимой всегда лежали дрова — их зажигали, когда к нам приходили гости.
Стены гостиной были увешаны фотографиями в рамках. Рамки были разные: из ракушек, из обтянутого бархатом дерева, металлические, а одна даже из пробок. Тут были и продолговатые рамки, вмещавшие несколько фотографий, и большие резные рамки, в одной из которых был снимок бородатого мужчины свирепого вида, опиравшегося на маленький столик перед водопадом. Это был дедушка Маршалл. На другой фотографии в большой рамке были старая дама в черной кружевной шали, сидевшая в неестественной позе на скамье в беседке из роз, и худой мужчина в узеньких брюках — он стоял позади, положив руку ей на плечо, и с весьма суровым видом глядел в объектив.
Эти два неулыбчивых человека были родители моей матери. Отец, глядя на эту фотографию, неизменно повторял, что у дедушки колени большие, как у жеребенка, но мать утверждала, что всему виной узенькие брючки. Мне при взгляде на фотографию прежде всего бросались в глаза дедушкины колени, и я начинал думать о жеребятах.
В гостиной отец всегда сидел за книгой. Он читал «Невиновен, или В защиту горемыки» Роберта Блэчфорда и «Мою блестящую карьеру» Майлс Франклин. Он очень любил эти книги, которые ему подарил Питер Финли, и часто о них говорил.
Он не раз повторял:
— Люблю книги, которые говорят правду; по мне, лучше огорчиться от правды, чем развеселиться от лжи; пропади я пропадом, если это не так.
Он пришел из конюшни, где задал лошадям корм, сел в кресло, набитое конским волосом (когда я пристраивался на нем, волос колол меня через штаны), и сказал:
— В мешке сечки, который я купил на днях у Симмонса, полно овса. Давно мне не попадалось такого удачного мешка. Он говорит, что это солома старого Пэдди О’Лафлена. — Отец улыбнулся мне. — Как тебе нравится дома, старина?
— Ох, хорошо, — сказал я.
— Еще бы, — заметил отец. Он стал снимать свои штиблеты, и на лице его появилась гримаса. — Немного погодя я покатаю тебя по двору и покажу щенят Мэг.
— Почему бы тебе не купить еще сечки, пока ее всю не распродали? — предложила мать.
— Я так и думаю сделать. Скажу, чтобы Симмонс оставил ее за мной: овес у Пэдди с коротким стеблем, кустистый.
— Когда мне можно будет снова походить на костылях? — спросил я.
Мать напомнила:
— Алан, доктор сказал, что ты должен ежедневно лежать по часу.
— Нелегкая это будет задача, — проворчал отец, разглядывая подошвы своих штиблет.
— Ничего не поделаешь.
— Это верно. Не забывай, Алан, каждый день ты должен немного лежать. Но и на костылях ты сможешь ходить ежедневно. Я сделаю на ручках мягкую обивку из конского волоса. Ведь сейчас тебе от них больно под мышками?
— Больно.
Держа перед собой штиблету, отец быстро посмотрел на меня: во взгляде его была озабоченность.
— Пододвинь свое кресло к столу, — сказала ему мать.
Она подкатила мою коляску поближе к отцу, выпрямилась и улыбнулась.
— Что ж, — сказала она, — сейчас у нас снова в доме двое мужчин, и мне уже не придется так много работать, как раньше.
Глава 11
После обеда отец повез меня в моей коляске по двору. Когда мы подъехали к клетке Пэта, я с беспокойством подумал, что пол ее нечищен и что надо им заняться; потом я посмотрел на Пэта: старый какаду сидел нахохлившись на жердочке и пощелкивал клювом — я хорошо знал этот звук. Я просунул сквозь сетку палец и почесал его опущенную головку; на пальце осталась белая пыльца от перьев, и я ощутил запах попугая, неизменно напоминавший мне о малиновых крыльях, мелькающих в зарослях. Пэт осторожно захватил мой палец своим крепким клювом, и я почувствовал быстрые упругие прикосновения сухого, словно резинового язычка.
— Эй, Пэт, — сказал он моим голосом.
Королевский попугай в соседней клетке все еще прыгал взад и вперед на своем шестке, но Том — мой опоссум — уже спал. Отец вытащил его из маленького темного ящика; Том открыл свои большие спокойные глаза, посмотрел на меня и снова свернулся калачиком в ладонях отца.
Мы направились к конюшне, откуда доносилось фырканье лошадей — им в ноздри набилась сечка — и громкие удары копыт по неровному каменному полу.
Нашей конюшне было не меньше шестидесяти лет, и казалось, что она вот-вот рухнет под тяжестью своей соломенной крыши. Она наклонилась набок, несмотря на то что была подперта стволами кряжистых эвкалиптов с развилиной наверху, на которых покоились балки крыши. Стены были сделаны из горбылей, изготовленных из спиленных по соседству деревьев, и сквозь щели можно было заглянуть в темное помещение, где пахло конским навозом и пропитанной мочой соломой.
Привязанные веревками к железным кольцам в стене лошади склонялись над кормушками, которые были выдолблены из целых бревен и обтесаны топором.
Рядом с конюшней, под той же тяжелой соломенной кровлей, в которой с гомоном и криком строили гнезда воробьи, находился сарай для хранения корма; грубый дощатый пол был усеян просыпанными зернами и сечкой. В соседнем помещении хранилась сбруя: на деревянных крючках, прибитых к горбылям, висели хомуты, дуги, вожжи, уздечки, седла. На особом колышке висело специальное седло, которым отец пользовался, объезжая лошадей; начищенные воском покрышки потника блестели и сверкали.
На полу у стены, на тесаном бревне, поддерживавшем горбыли, были расставлены банки со смазочным маслом, бутылки со скипидаром, «раствором Соломона» и различными лекарствами для лошадей. Специальные полочки предназначались для щеток и скребниц; рядом с ними на гвоздях висели два кнута.
Все под той же соломенной крышей помещался и каретный сарай, где стояли трехместная бричка и дрожки. Дрожки были приставлены к стене, и длинные, сделанные из орехового дерева оглобли, пропущенные через стрехи, торчали над крышей.
Задняя дверь конюшни вела на конский двор — круглую площадку, огороженную грубо отесанными семифутовыми столбами и брусьями. Ограда была сделана наклонно — с таким расчетом, чтобы брыкающаяся лошадь не могла раздробить о брусья ноги моего отца или ударить его о столб. Перед конским двором рос старый красный эвкалипт. В пору цветения стаи попугайчиков клевали его цветы, порой они висели на ветках головой вниз, а если их вспугивали, начинали кружиться над деревом, оглашая воздух пронзительными криками. У его ствола были свалены сломанные колеса, заржавленные оси, рессоры, негодные хомуты, пострадавшие от непогоды сиденья экипажей. Из порванных подушек торчал серый конский волос. Между могучими корнями валялась целая груда старых заржавленных подков.