Я успею, ребята!
Шрифт:
— Ну вот, Пантелей, — сказал директор, будет тебе, Пантелей, компания.
Под самым потолком витрины подвесили птичьи чучела, и Пантелеев сосед делал вид, что целится.
Ночью в неуютной темноте они познакомились и Пантелей рассказал соседу про хитрую щуку в стеклянной речке.
Охотник поскрипел новеньким патронташем.
— Ерунда, ба-бах, глупости, — сказал он сердито, — тут, кроме тараканов, ничего не водится.
— Как же не водится, как же? Ты вот целишься, — значит, дичь видишь.
— Я, ба-бах, не целюсь. Я притворяюсь. Магазин теперь называется «Охота — рыболовство», вот я охотой притворяюсь, а ты, ба-бах, рыболовством.
— Я щуку ловлю, — обиделся Пантелей, — мне притворяться ни к чему. Мне надо, чтобы костер горел.
— У тебя костры, щуки всякие, а мне, ба-бах, что делать? В потолок палить? Так он же на тебя, ба-бах, и обвалится, картонная твоя голова.
Теперь по ночам приставучий Охотник мешал Пантелею думать приятные рыболовные мысли.
«Эй, Пантелей, — дразнился он, — ну и где твой, ба-бах, клев? Рыба твоя где?»
Пантелей молчал. Он смотрел на поплавок и старался думать про щуку.
— Уж больно ты стараешься, — сказал ему как-то раз Охотник, — вон как перекосился.
— Не перекосился, а нагнулся. Потому что надо.
— Врешь, ба-бах, это только люди нагибаются-разгибаются. А тебя от старости скрючило. Рассохся весь.
— «От старости», «от старости»… Говорю, нагнулся, — значит, нагнулся, а ни от какой ни от старости.
Пантелей хотел обидеться, но раздумал. «Ну чего на такого обижаться — целится, а сам даже глаз не прижмурил. Охотничек». Он-то по-прежнему ночи напролет высматривал щуку в запылившейся своей речке. Щука шевелила толстым хвостом в неподвижной стеклянной глубине и не желала вылавливаться. Пантелей смотрел на потушенный костер и злился.
Но как-то вечером, когда пришло время выключать костер, продавец, который всегда делал это, не смог дотянуться до выключателя. Твердая спина покосившегося Пантелея не давала просунуть руку. Продавец совал руку и снизу, и сверху, и толкал Пантелея по-всякому — до выключателя было не добраться. Он рассердился:
— Ах ты чучело шершавое! — изо всех сил толкнул Пантелея. У того внутри что-то хрустнуло, и он покосился ещё больше. Продавец испугался и оставил Пантелея в покое.
— Смотри ты, — сказал Охотник, когда во всем магазине остались только они двое. — Нет, ты смотри — горит ведь, а?
Пантелей молчал. Он смотрел на отражение костра в стекле, на поплавок. Из темной прохладной глубины медленно подымалась невидимая осторожная щука.
Настырный Охотник не дождался ответа и опять начал зудеть у Пантелея над головой:
— Ну сиди, сиди. Будет тебе утром клев. Вот, ба-бах, прибьют тебя к пеньку гвоздем — будешь знать, как выключатели загораживать. Или вообще уберут. Куда нам, скажут, этот, ба-бах, скособоченный.
И вдруг — дзынь! — разбежалась мелкими трещинами стеклянная вода. Пантелей разогнулся и вскочил с пенька. Хрясь — треснуло у него в руках удилище. Охотник испугался и замолчал. Пантелей бросил обломки, заглянул в лопнувшее стекло и сказал басом:
— Ушла, окаянная!
Охотник побоялся ещё немного и решился подать голос:
— Ничего, Пантелеюшка, вернется… — Голос у него окреп. — Нам, ба-бах, шевелиться не положено.
— «Вернется», «вернется»… — Пантелей возился в темноте, щелкал задвижками. — Что она, глупая, на одном месте два раза клевать? Нет, ты как хочешь, а я пошел. Я теперь все рыбные места наизусть знаю, никуда она от меня не денется.
Щелкнула последняя задвижка. Пантелей толкнул тяжелую раму раз, другой… Огромное стекло качнулось и сдвинулось.
Он шагнул на тротуар и сначала неловко, а потом все уверенней зашагал прочь. Охотник глядел ему вслед вдоль пустой улицы, слушал, как стукаются от ночного ветра деревянные птицы над головой, и думал, что для витрины Пантелей определенно не годится.
Дыра в заборе
Если бы родители хоть раз увидели слаломные ботинки так, как видел их Виктор Барабанов!
Ботинки парили над снежным склоном, их застежки сверкали обольстительно, и не было у Барабанова слов, чтобы рассказать об этом.
«Не канючь, — говорили ему родители. — Сказано, через год, — значит, через год. У младшего ещё и велосипеда нет».
Барабанов страдал и экономил. Три недели он не обедал в школьном буфете и не ходил в кино, три недели совал деньги в облезлого резинового петуха со свистулькой. Наконец терпение Барабанова лопнуло, он растянул щель в боку у петуха, вытряс деньги и пересчитал наличность. Ботинки были недосягаемы, Витька лег на диван и стал соображать.
— Бармалея, что ли, соседям продать? — думал он вслух.
Бармалей, мускулистый кот без правого уха, лежал на шкафу и моргал оттуда на Барабанова.
— Ну да, такого, пожалуй, продашь.
Барабанов сполз с дивана и стал мотаться по квартире. Очутившись у окна, соскоблил пальцем шершавый иней и глянул вниз.
Около могучего забора заброшенной стройки крутился знакомый Барабанову второклассник с лыжами. Он огляделся, положил лыжи на снег, нагнулся и пропал.
— Ух ты! — сказал на это Барабанов. Он очистил половину стекла и сходил за стулом. Скоро около забора появился второй мальчишка с лыжами и точно так же просочился в невидимую щель.
Через полчаса на стройке кишмя кишело. Малышня отчаянно сигала в глубоченный заснеженный котлован. Витька Барабанов развеселился, оделся кое-как и выбежал на улицу.
Он обошел весь забор — забор был на удивление, всем заборам забор, и единственную дыру Барабанов нашел едва-едва, да и то потому, что к ней вела узенькая тропка. Витька постоял возле дыры, пошевелил доску, прикрывавшую ее, и ушел.
Назавтра после школы Барабанов натянул на себя два свитера, валенки и вышел из дому. Он встал около секретной дыры в заборе и стал ждать.