Я успею, ребята!
Шрифт:
У нашей парадной лошадь без напоминаний замирала: она тонко понимала свое дело. Хозяйки с бидонами набегали, и длинная очередь выстраивалась вдоль улицы.
Так и в тот день. Одной рукой мама схватила меня, другой — керосиновый бидон, и мы уже выходили из квартиры, когда соседка Анна Александровна стукнула своим бидоном по нашему и сказала моей маме:
— Ты бы позвала новую бабулю, а то сидеть ей без керосина.
В нашей квартире мама была самой молодой хозяйкой, и все соседки разговаривали с ней чуть-чуть покровительственно. Она дала мне подержать бидон и пошла вызывать новую бабулю.
Бабуля эта приехала к детям и внуку из деревни всего два дня назад и, понятное дело, керосиновых порядков не знала. Она вышла в прихожую, поглядела на наши бидоны и сразу все поняла.
— Вот спасибо-то! — сказала новая соседка и мигом очутилась рядом с нами с внуком Вовкой и бидоном. Вовка по привычке бузил, но с новой бабулей шутки были плохи. Бабуля была большая, как печка в нашей комнате, лицо и руки у нее были темные, двигалась она большущими бесшумными шагами.
— Вы так в валенках и пойдете? — изумилась моя мама. — Тепло ведь.
— А ревматизм проклятый, — ответила новая бабуля, и мы выкатились из квартиры.
Наверное, все-таки бабуля была посильней своего ревматизма. Она шла во главе нашей квартирной процессии, тянула за руку внука Вовку и размахивала бидоном. Остальные по росту выстроились сзади.
Мы оказались где-то в середине очереди, и я сразу убежал вперед смотреть, как наливают керосин.
Пахучая прозрачная струя из толстого крана текла в жестяное корытце, откуда керосинщик зачерпывал литровой меркой. Бидоны гремели, керосин пенился, очередь двигалась, и ни одна капля не падала на землю. Керосинщик, казалось, и не смотрел на очередь, но нового человека он замечал сразу, а тем более такого большого, как наша бабуля. Она брала пять литров, и когда подошла ее очередь, керосинщик лихо опрокинул первые четыре мерки, зачерпнул пятую — и вдруг засуетился, вытаращил глаза и уставился туда, где длинная очередь огибала голубой ларек. Он прямо застыл от удивления, и его керосиновая лошадь тоже повернула свою унылую костлявую морду и смотрела туда же.
Штука была известная. Сейчас очередь повернется за лошадью, а ловкий керосинщик, пока никто не видит, недольет половину мерки. Он часто проделывал это, и все молчали, хотя давно раскусили его хитрость.
Я до сих пор не понимаю: почему так получалось? Не боялись же люди его в самом деле. А может быть, стеснялись? Хорошие люди часто стесняются чужой подлости.
Очередь смотрела вдаль. Вдали по Большому проспекту бесшумно проплывал малюсенький троллейбус. Керосинщик шустро вылил в бабулин бидон половину мерки и постучал по краю бочки: следующий, мол. И тут он посмотрел на бабулю. Новая бабуля не отворачивалась. Она прямо глядела со своей высоты на керосинщика.
— Ты черпачок-то долей, — сказала она спокойно. Очередь перестала громыхать бидонами.
— Какой черпачок, гражданка? — Он снова позвякал меркой по бочке: следующий!
— Долей черпачок, — повторила новая бабуля. — Грех воровать-то.
— Ах ты старая! Да я с тобой за такие слова знаешь что сделаю! Ты у меня слезами умоешься. И чтоб я тебя у своей бочки не видел. Все слышали? — заорал керосинщик. — Я ей керосину не отпущу.
— Воровать грех, — объявила наша бабуля ещё раз. — А у тебя даже кобыла жуликом стала. Тоже вон башкой крутит.
Она выпустила из руки внука Вовку и показала керосинщику черный, грозный, весь в морщинах и трещинах кукиш.
— Вот ты мои слезы увидишь!
Внук Вовка даже бузить забыл, стоял и глядел снизу на свою серьезную бабулю. А она придвинулась вплотную и поводила кукишем перед самым носом керосинщика.
— Я в колхоз первей мужиков вступала, никого не боялась, всю войну лес вон валила. Так что же мне тебя, пахучего, пугаться?
Она опять поймала Вовку и уже спокойней закончила:
— Долей черпачок, сквалыга.
К дому бабуля шла первой. В кухне она поставила свой бидон под стол, поглядела на всех и улыбнулась.
— А ничего, жить можно. Меня, соседки, Анной Харитоновной зовут. Здравствуйте.
А керосинщик с тех пор останавливался за два квартала от нашего дома. Мстил, в общем, как мог.
Вадька
Вадька Курепин ездил к родственникам в Пушкин. Он прожил там весенние каникулы, а когда вернулся, собрал нас за поленницами. Было там уютное местечко.
Вадька поставил на землю серую коробку из-под ботинок.
— Зекайте, пацаны! — сказал он и снял крышку. В коробке на грязной вате лежала ржавая граната-лимонка.
— Да-а, — сказал Венька и полез в коробку.
Вадька Курепин звонко треснул его по руке и прикрыл гранату крышкой. Венька почесал руку и спросил:
— Ну и чего теперь с ней делать?
— Известно чего: грохнуть надо. Вот где только?
— А нашел где? — спросил сверху Покатихин.
— Да там, в Пушкине, за парком. С местными пацанами в окопе копались.
— Вот там и грохнем, — проговорил Серега Покатихин и соскочил с поленницы.
Они по-хитрому решили: меня с собой не брать.
— Уж больно мамаша за тобой следит. Прямо спасу нет, — сказал Серега.
— А я тогда все расскажу, — предупредил я и уселся на поленницу выше всех. Пусть теперь придумывают, что им делать.
Покатихин поглядел на меня снизу.
— А накостылять ему, чтоб не вредничал другой раз, да и взять с собой.
В Пушкине Вадька повел нас какой-то широкой улицей, по которой изредка пробегали машины. Далеко, в самом конце ее, топорщились высокие черные деревья.
— Екатерининский парк, — сказал Вадька. Он шел впереди нас и нес под мышкой старый портфель без ручки. Это Венька придумал гранату в портфеле нести. «Обычное дело: школьники с портфелем. Никто и не спросит ничего».
Мы свернули вправо, и дорога пошла круто вверх. Там, наверху, была высокая арка и дом с узенькими окнами. Дворец с почерневшей фанерой вместо стекол стоял, заваленный мокрым снегом, и на сохранившейся краске видны были потеки талой воды. Мокрые кирпичи красными пятнами вылезали из-под оседающего снега.