Я успею, ребята!
Шрифт:
— Ничего себе парнишка, — говорю, — на втором курсе учится в техникуме.
— Да я не в том смысле. Он парень серьезный. А как у вас, кстати, с Ваньчиком? Пароход-то ваш не уплыл ещё?
Кто это придумал желтые листья мусором называть? Весь город шуршит, как живой, и грибами пахнет. Я от листопада дурею прямо. С утра специально крюка дал — через сквер пошел. Там этих листьев — травы на газонах не видно. Я их разгребал, думал — желудей наберу, да нет, видно, рано ещё. Одни поганки трухлявые попадаются. Чуть в школу не опоздал. И бежал зря. Бориса Николаевича куда-то вызвали, он только к концу урока вернулся.
Девчонки наши этих листьев в класс понатащили, стали венки плести. Базылева с листьями возилась, даже спиной ко мне повернулась, потом спрашивает:
— Витька, а Витька, я тебе нравлюсь?
Стал я думать, как ей ответить, чтобы не заважничала.
— Ну тебя, Витька, думаешь долго. Это ты вчера с Юрой к нашему дому подходил?
Я к ней так и развернулся.
— Без тебя, Базылева, что, шагу ступить нельзя, следишь ты за нами, что ли? Дела у нас, может!
— Де-ло-вые, — говорит. И пошла со своим венком к остальным девчонкам.
Ваньчик у нас опять отчебучил. Венок навертел не хуже, чем у девчонок. Я слышу — смеются. Обернулся — рыжий Ваньчик в рыжем венке и в зубах ещё листок держит. Девчонки набежали, зеркало ему суют. Визг, писк.
Мы потом у меня за партой уселись. И Ленка, между прочим, тоже с нами сидела. Такую они с Ваньчиком возню устроили, чуть меня на пол не столкнули. Ваньчик ей потом свой венок нахлобучил.
— Помни, — говорит, — мою доброту!
Ленки из-под этих листьев прямо не видно стало.
Выхожу на другой день из школы — на ступеньках Гудилин с магнитофоном сидит. Магнитофон, конечно, в мешке полиэтиленовом, уж и не понять, какая картинка на мешке была, все облезло, а он сидит довольный, клавишами щелкает, Гудок несчастный! Я внизу остановился Ваньчика подождать, и тут вылетает из школы какой-то третьеклассник, что ли. Он прямо в этот гудилинский агрегат так портфелем и врезался. Я даже зажмурился: ну, думаю, плакала музыка! Только у этого слона разве из рук выбьешь что-нибудь? Мальчишка и испугаться-то не успел, а его Гудилин свободной рукой зацапал и трясет.
— Ослеп ты, салага, что ли? Ты же ему в самое такое место своим дурацким портфелем долбанул! Да я теперь не знаю, что с тобою сделаю, зелень пузатая!
А ко мне уж Ваньчик подошел, и опять я сзади, а Ваньчик около Гудилина. Я только к нему придвинуться хотел — бац! — а перед Гудком Юра.
— Как дела, — говорит, — в мире прекрасного? Это тут что, музыкальное воспитание трудных подростков?
Гудилин мальчишку выпустил, стоит, глазами хлопает, а Юра его музыку послушал-послушал…
— Отлично, — говорит, — ансамбль сантехников. Соло на водопроводе.
Гудилин от злости прямо ошалел. Как двинет своим кулачищем!
Он и не понял, что случилось. Юра ему под руку нырнул и чуть-чуть только за рукав его дернул. Так Гудок со своим магнитофоном и посыпался. Свалился и лежит. Думал, наверное, мешок кулаков на него высыплют. Понял, что не на того нарвался.
Юра магнитофон поднял, из сумки вынул.
— Нет, ты послушай, какой звук! Ему, наверное, падать полезно. Ты, друг, знаешь, грохнись с ним пару раз — такая вещь будет! Или помочь?
Гудилин совсем обалдел: ступеньки ногой пинает, а кругом малыши смеются. Юра говорит:
— Это надолго. Пошли, парни!
Вышли на остановку, он меня по плечу хлопнул.
— Слушай, я с этим дефективным все на свете забыл. К твоему отцу сегодня можно зайти?
Юра уже уехал, а мы с Ваньчиком ещё на остановке постояли.
— Слушай, — говорю ему, — Ваньчик, почему это всякая сволочь в темпе договаривается, а нормальные ребята так в одиночку и ходят? Это ведь Юре повезло просто, что Гудок сегодня один был.
— Ха, — говорит Ваньчик, — нормальные-то, они и по одному нормальные, а этим-то в одиночку никак.
А все-таки здорово Юра Гудилину нос натянул.
В сентябре диктанты устраивать — это только у нас в школе могут. Тут писать как будто заново учишься, а в диктант таких слов натолкают, что нормальному человеку в голову не придет. Я как про завтрашний день подумал, так сразу «русский» в портфель убрал. Сопротивление бесполезно, я по русскому раньше ноябрьских в форму не вхожу. А у меня ещё и по физике сплошной туман образовался. Папа пришел с работы, говорит:
— Напрягайся, отрок.
Хорошо ему говорить «напрягайся» — знать бы как! У нашего физика не угадаешь, к чему готовиться. Вон на прошлом уроке Ваньчику велел свой год рождения в двоичном коде записать. Ну при чем тут физика? Ваньчик всю доску нулями с единицами изрисовал — смотреть страшно. И ведь ничего не скажешь, он нам это дело в прошлом году целый урок объяснял. Записывали.
Папа за дверью кричит:
— Витяй, ты что там, заснул?
Я в коридор выскочил — дядька какой-то незнакомый стоит. Что, думаю, за ерунда, я-то здесь при чем? Потом только увидел: Юра у него за спиной был.
— Вот, — Юра говорит, — Дмитрий Алексеевич, как договаривались. Познакомьтесь.
Тот, который с Юрой пришел, руку папе подает.
— Холстов.
Посмотрел я, как они в комнату пошли, и опять у себя закрылся. Холстов как Холстов. Старше Юры, конечно, а вообще-то, ничего особенного. Я физику отложил, начал по устным готовиться.
За стенкой двумя голосами говорили, потом только папа, а потом такой смех начался, что я взял и вышел.
— Картина следствию ясна, — сказал папа. — Ладно уж, посиди тут, потом доделаешь.