Я в Лиссабоне. Не одна (сборник)
Шрифт:
Катя уже натягивала трусы, а я подавала ей платье.
Ленка шепнула Кате на ухо:
— Ну что, представляла своего Богдана?
— Ага. — Катька улыбнулась.
А Ленка заохала:
— Ой-ой-ой, мой Богданчик скачет меня спасать. Да в штаны бы наделал твой Богданчик.
— Дура ты, ничего ты не понимаешь! — Катя шлепнула Ленку по спине. Та увернулась — и мы все вместе побежали вдоль огорода.
Закатное солнце ласково касалось всего, что попадалось ему на пути: даже противного петуха, который клюнул меня прошлым летом, и у меня остался от этого шрам на коленке. Косые лучи пробирались сквозь листву шелковицы и падали ажурной сеткой на землю. Четыре пары сандалий и шлепанцев валялись под деревьями на уже подсушенной летним зноем траве. Здесь была целая посадка — больше десятка больших шелковичных
Подруги устроились на «своем» дереве. Тогда у каждой была своя ветка, своя коллекция открыток, своя история. Но шелковица объединяла их всех в одну игру, один дом на всех.
— Ира, ты принесла?
— Да, меняемся, как договаривались.
В моей коллекции появилась еще одна открытка из новой серии. Это были фотографии удивительно красивых горных пейзажей, я никогда не была в таких местах. Старинные храмы в горах — все это было сказочным, но я понимала, что это где-то есть на самом деле, что еще более будоражило мое воображение. Сейчас они были моими любимыми. Их мне меняет Ирка на восточные сказки, она хочет собрать целую серию. Мне их, конечно, жаль. Я долго их любила. Но восточные сказки уже стали моей частью…
Любимый мой дворик, Ты очень мне-ее дорог, Я по тебе-ее буду скучать. И будут мне сниться Твоих друзей лица, Скорее дай руку и прощай.«Шелковичные» девочки с синими губами и загорелыми ногами, которые выглядывали из-под листвы, выдавая убежище подруг, растягивали свою «дворовую». Постепенно темнело, и скоро всех «загонят» по домам, но пока они наслаждались теплым летним днем, пели песни, иногда рассказывали «страшилки», выдавали друг другу свои сокровенные тайны и, конечно же, мечтали. Будущее рисовалось теплыми летними тонами, легкими акварельными мазками. Никто тогда не мог себе представить даже в самых страшных историях, что Ира через несколько лет переживет групповое изнасилование совсем недалеко от наших мест, где мы собирали траву для кроликов, а еще через десять лет ее не станет — она совершит самоубийство, оставив двоих детей. Катя выйдет замуж, у нее появится сын, но через год выяснится, что он инвалид, муж бросит их, а через десять лет Катя умрет от рака матки. Как сложилась судьба Лены, где она, я не знаю… Шелковица наша за столько лет должна была вырасти, но почему-то она мне кажется такой маленькой. Вот моя ветка, а это ветка Иры, чуть выше — Кати, рядом — Лены.
— Катя, догони меня!
Я вздрогнула, обернулась. Девочка с синими от шелковицы губами спрыгнула с соседнего дерева, за ней — другая. И они помчались по тропинке наперегонки.
Марина Ахмедова
Веревка
Элине исполнилось пятьдесят. В прошлом остались два брака. Оба бракованных. Каждый длился по семь лет, в перерыве между ними было еще семь, заполненных только любовниками, де Садом и Дюма-отцом в оригинале. В те времена любовники устраивали настоящее паломничество в ее однокомнатную квартиру на Войковской — приходили один за другим, и она прятала на самых высоких полках вазы с цветами, принесенными предыдущими. Никаких цветов, чтобы вновь прибывший не думал о соперниках. Чтобы не знал и не догадывался.
Де Сад и Дюма всегда были при ней. Прогуливались в пыльных камзолах из кухни в комнату и назад, задевали друг друга плечами — в тесной квартире было не развернуться, тростями с золотыми набалдашниками поглубже задвигали вазы на полках. Элина от них не таилась, пусть видят, как далеко продвинулась она в будуарной философии. А они ею гордились, даже Дюма, хотя ему самому удалась только «Виолетта».
К пятидесяти годам Элина до конца постигла «Философию в будуаре», переложила ее на русский и уже могла пофилософствовать на эту тему сама. Мужчин она изучила вдоль и поперек. Поперек и вдоль. К пятидесяти годам она уже не рассчитывала узнать о них ничего нового. Она получила в наследство от умершей тетки квартиру в Одессе и начала задумываться о том, кому оставить ее и ту, что на Войковской, после себя. Детей у Элины не было — сначала она не хотела, потом уже не могла. Она встала на табуретку, достала с полок вазы и вытряхнула из них засохшие цветы в мусорное ведро. Дюма и де Сад остались без дела. Они сидели в креслах лицом к лицу и скрещивали трости — читали вслух «Роман о Виолетте» и «Эжени де Франваль», споря, где лучше «раскрыта тема сисек». Эту фразу они вычитали в журнале, однажды брошенном на столик между креслами одним из любовников. Теперь старческими голосами они смаковали ее, уверенные в том, что не родился еще на свет человек, которому лучше них удалось раскрыть эту тему. Элина не принимала участия в спорах — истину она давно родила. Но по старой дружбе смахивала со стариков пыль.
Когда она засела за «Диалоги Пенисов», написанные неким молодым французом, не очень даровитым подражателем классикам, де Сад и Дюма брезгливо поморщились. Дюма задумчиво покрутил на выдающемся далеко вперед брюшке пуговицу с почерневшей позолотой, де
Сад заглянул в «Диалоги» из-за спины Элины, поводил наконечником трости по первым строкам и старчески затряс головой: тема сисек в диалогах не была раскрыта. Новый любовник не был хорош, два старика это понимали и даже подозревали, что тот употребляет Виагру. А настоящее искусство не нуждается в стимуляции. Элина с ними не спорила, не напоминая им о том, что сами они — уже который век творческие импотенты. Стоило ли? Хотя когда-то стояло. Те тоже помалкивали — придет время, и она сама поймет, что не все то золото… Прошло время, и она это поняла.
— Мы же говорили, — скромно напомнили ей де Сад и Дюма.
После молодого француза Элина окончательно убедилась в том, что на ее книжных полках больше не появится ничего сильнее фаллоса Гёте — ни на ее веку, ни на веку тех, кому достанется теткина квартира в Одессе. Фаллософия в будуаре, которым стала ее однокомнатная квартира на Войковской, больше ее не привлекала. Ничем.
Уже пятнадцать лет Элина выглядела на тридцать пять. Только между бровями залегали две мимические складки, когда ей на глаза попадались пустые вазы на полках. С некоторых пор ей казалось, что вазу она носит внизу своего живота. И с каждым днем это чувство усиливалось, будто ваза росла. Де Сад говорил, все это пустое. Пустыми Элина находила его слова. Ваза внутри нее была полой.
Врач — женщина, которая в тридцать пять выглядела на пятьдесят, — подтвердила, что внутри Элины — ваза. Она действительно увеличилась и продолжит расти до тех пор, пока живот Элины не сравняется размерами с брюшком Дюма. Тогда к нему пришьют старую пуговицу или вынут из него вазу.
— Но есть еще средство, — сказала врач, — Наполните вазу цветами. Лучше молодыми и свежими, с твердыми стеблями.
Де Сад снял с полки самую большую вазу, опустил в нее трость и постучал по донышку. Звук напомнил Элине плач по тетке. Трость де Сада была несгибаемой, но он уже давно не рвал в саду цветов. Хотя с первого взгляда определил, что женщина-врач никогда не дышала цветущими каштанами.
День рождения Элины приходился на зиму. Когда ей исполнилось пятьдесят, для свежих цветов был уже не сезон, а стебли сухоцветов тонули в быстро растущей вазе. Ни в «Эжени», ни в «Виолетте» о вазах не говорилось ни слова, возможно, потому, что героини до пятидесяти не доживали. Де Сад, который первым тонко подметил, чем пахнет каштан, вынужден был признать, что тема ваз в его философии совсем не раскрыта. Тогда он закрылся от тесного мирка однокомнатной квартиры старой газетой. То, что было изображено на ее страницах, в его время можно было только подглядеть.
Дюма-отец пытался найти средство для уменьшения вазы в трудах, оставленных потомками, но де Сад напомнил ему, что дама его сына не держала цветов в стеклянных сосудах. Она прикладывала камеи к груди и оттого умерла от чахоточной болезни, не дожив до пятидесяти. Из глубины пыльного кресла де Сад делал выпады тростью — бездарно писать о дамах с цветами, ничего не понимая в вазах.
— И если хотите знать, любезный, — де Сад потянул Дюма за пуговицу на животе, — зря мы искали философский камень раскрытия. Он валялся под ногами…